Павел Вадимов - Лупетта

— Ну оставь, ну взаправду, ну чё те, жалко? — сипит Антоша, скорчив обиженную гримасу. Его зрачки то сходятся, то расходятся в мучительном возмущении, с губ свисает белый червячок слюны, а толстые пальцы беспорядочно елозят по стойке с капельницами.

Антоша слывет местным Хароном. Он обитает здесь с незапамятных времен, когда какой-то добрый врач, сжалившись над больным беспризорником, приютил его на правах хозобслуги. Возраст Антоши на глаз определить невозможно. Большой слабоумный ребенок с тяжелой формой диабета и атрофированными голосовыми связками. Главное, адекватный для своей нехитрой работы. Ежедневная обязанность Антоши заключается в том, чтобы доставлять на скрипящей каталке наши анализы в лабораторию, которая расположена в отдельном корпусе. Кроме того, он всегда на подхвате, когда нужно подменить приболевшую уборщицу, помочь кухаркам развезти кастрюли с кормом или вынести судно. Но Хароном его прозвали не за это. По неведомым причинам смерть на нашем отделении собирает свою жатву исключительно по ночам. Поскольку Антоша всегда ночует в одной из палат, где есть свободные койки, он одним из первых оказывается у постели отмучавшегося пациента и после отмашки дежурного врача увозит труп в морг. Есть какой-то прикол в том, что ты каждый день видишь своего Харона. «Ты уж вези меня аккуратнее, Антоша, — ухмыляется сосед по палате, угощая Харона сигаретой. — Вспомни, что я тебе всегда давал прикурить».

По иронии судьбы, Антоша оказался первым человеком, которого я здесь встретил. Приоткрыв с замиранием сердца стеклянную дверь с надписью «Гематологическое отделение», я тут же получил чувствительный удар по коленям «бампером» каталки и услышал рассерженное шипение: «Куда прешь, чё, слепой, блин!» Шипевший словно сошел с картины Босха: косящие в разные стороны глаза, вывернутые губы, сальные пельмени ушей. «Хорошее начало», — подумал я и даже ненадолго перестал бояться. А мой визави оказался беззлобным малым, готовым по первой просьбе сбегать за медсестрой, когда нужно заменить капельницу. Если закрыть глаза на Антошино слабоумие, у него есть только один пунктик, который мне страшно не нравится. Прослышав от врачей, что кто-то из нас выходит на финишную прямую, он начинает выпрашивать у обреченного какую-нибудь вещицу. У меня он облюбовал CD-плеер. Как я ни пытаюсь доказать, что одолжил свою «соньку» у приятеля и обязательно должен ее вернуть, Антоша остается непреклонным. «Ну оставь, ну не жидься, ну будь человеком», — без конца клянчит он. Вообще-то я сам виноват. Как-то раз, уступив уговорам, я одолжил Антоше плеер на ночь, после чего ему в голову и взбрела эта идея фикс.

А что, может действительно оставить? Только представьте чернильную гладь реки смерти, источенный вечностью челн, полупрозрачную душу, трясущуюся на корме в ожидании встречи с неизбежным, и... И одутловатого дауна на веслах с присобаченным к хитону CD-плеером. А на ушах-пельменях ультрамодные наушники с мегабасом. Только музыку надо подобрать другую, Мундог здесь не катит. Что-нибудь эдакое, соответствующее драматизму момента... А, вспомнил! «Я убью тебя, лодочник, пабабам- пап, пампам!»

Нам надо смеяться над своей болью, правда, Фридрих?

По всем статьям меня накрыло не вовремя. По всем статьям я не должен был так размякать, неясно с какого перепуга. По всем статьям я не заслуживал такого совокупного наказания, без права на апелляцию.

Так где же смысл, где? Пусть ложный, надуманный, но раз я его нашел, самое время удивить мир. Если не помочь кому, то, может, хоть позабавить... Рад бы, но не могу. Проще всего сказать: любовь изреченная есть ложь. Такое вот невербальное чувство. Понимаешь: вот он, смысл, — даже не понимаешь, а ощущаешь каждой клеточкой тела, но говорить об этом... Можно цитировать Шекспиров и петрарк, но все равно не передать. Нет, невозможно. Я, кажется, уже говорил, что фатально поглупел? Вот и доказательство. Раньше бы нашел какую-нибудь красивую метафору, а теперь в голову лезут только избитые сравнения... Ясно одно: сухому зернышку, всерьез рассуждающему о свободе воли, настал трындец. Я не понимаю, почему вдруг теряю свою форму, что за беда из меня полезла и чем это кончится. И нет никакого дьявола, в которого можно запустить чернильницей.

Но ведь я сопротивляюсь этому. Нет, честно, сопротивляюсь. Все мое существо вопит: опомнись, ничего хорошего не выйдет, давай назад, пока не поздно! Зачем же я столько смотрел, читал, думал? Неужто чтобы вляпаться в примитивную любовную лужу? Да как же я могу вот так взять и смести, словно крошки со стола, буддизм, суфизм и пофигизм, выбитые на моем гербе!