Андрей Битов - Андрей Битов Пушкинский Дом

А главное, за что Звезду героя?..

Ему б вообще не надо бы давать…

Поначалу это звание было окутано густым романтическим ореолом. Героев было еще мало, и звание было нелегко заработать. После войны, после смерти Сталина, его стали давать куда щедрее. В народе были недовольны такой девальвацией, особое осуждение вызвало присуждение этого звания египетскому главе Насеру. Впрочем, в этом осуждении большую роль играло не унижение звания, а распространенное в народе убеждение, что мы всех кормим, самим скоро нечего и нечем, а они потом нас же… Народный опыт во внешней политике.

Смерть Сталина проделала первую дырочку в занавесе. Оттуда просочилось, а у нас всех было ощущение, что хлынуло. Мы смотрели первые французские, итальянские, польские фильмы, мы читали первые американские, немецкие, исландские книги. Неважно, если эти книги писались и издавались Двадцать, тридцать лет назад — они воспринимались сейчас. «Три товарища» «Ремарка были явлением 1956 года, а не 1930-го. „Потерянное поколение“, разразившееся романами в 1929 году, — были мы (словно не было перерыва между мировыми войнами). Как в школе всем преподавалась одна и та же литература, так, и выйдя из нее, мы все продолжали „проходить“ одни и те же книги, одновременно читая Ремарка, Фейхтвангера, Хемингуэя. Вы читали? вы читали? — был основной метод знакомства и сближения (несложно было обнаружить общие вкусы). Анекдот о милиционерах, думающих, что подарить на день рождения своему другу („Бритву?“ — „Бритва у него уже есть“. — „Часы?“ — „Часы у него уже есть“. — „Фотоаппарат?“ — и т. д., все у него уже есть. Видят плакат „Книга — лучший подарок!“ „Подарим книгу!“ — радуется первый. „Книга у него уже есть“, — безнадежно отвечает второй…), так вот этот анекдот оборачивается другим смыслом, не милицейским: книга — это Кафка, Ремарк, Хемингуэй, Пастернак — то, за чем гоняются, чего не достать; „книга у него уже есть“ — это значит, он достал последний (единый для всех) дефицит. Когда в Истории намечается движение жизни, все люди, им настигнутые, становятся как бы одного поколения (военного, хрущевского…), все читают одну книгу и волнуются ею. Но хоть читают! Когда История снова замирает, так и не хлынув, люди утомленно разбираются на вкусы и поколения и уже ничего не читают, благоустраиваясь в нише остановки. Хлебный голод сменяется на книжный: достать книгу, чтобы она „уже была“; вкусы, с упоением разработанные интеллектуалами ушедшей эпохи, спущены вниз на правах товара; даже наш неподвижный рынок уже приспособился выпускать фешенебельными корками, под „фирму“, мертвейшие нечитаемые книги — и иностранные, и классические, и памятники — все это уже мебель, а не дух. Ничего к нам не хлынуло в дырочку, никто на нас оттуда не заглядывает — это мы хлынули и застряли, это мы из зала рассматриваем сцену, через слабо проковыренную актерами дырочку»

Слова Сатина из пьесы «На дне» — Лева проходил ее в школе как раз в то время, с которого начинается следующая глава.

Сталин. Дату эту кто-то оспаривал, она — официальная. Но всем было куда важнее, чтобы он умер официально, а не фактически. Тридцать лет — не шутки! Я родился, была война, я учился, я влюбился — это все при нем… А сколько людей при нем умерло! и никогда не узнает, что он — тоже. Однако мы знаем о нем теперь много больше, чем тогда. Что знали мы, школьники его школы? Что он не спит ночами, работает: горит его окно. Что он прочитывает в день 500 страниц (великий читатель!), а мы вот урока, трех страничек, не осилили. Что у Ленина были (хоть и мало) ошибки (какие — неизвестно), а он не ошибся ни разу. Что он участвовал в создании автомобиля ЗИС-110, но из скромности не назвал свою фамилию (за автомобиль дали Сталинскую премию — не мог же он сам себе ее вручить!..). Были и вопросы, так и не разрешенные (в обоих смыслах): был ли он на фронте? знал ли иностранные языки?.. Конечно, был, только секретно; конечно, знал, но не любил говорить, только читал (те самые 500 страниц). А он уже не стригся, не фотографировался, не говорил речи… Когда в 1952 году его наконец увидели в кинохронике (на XX съезде), то пожалели: старичок… Мой однокашник, мальчик с нежным лицом, занимавшийся в балетном кружке и делавший пируэты на перемене, сказал мне доверительным жарким шепотом: «А Маяковский — враг». (Мы проходили поэму «Владимир Ильич Ленин»…) «Что ты!» — испугался я. «А как же! Довольно валяться на перине клоповой, товарищ секретарь, на тебе, вот! просим приписать к ячейке эркаповой сразу коллективно весь завод!» (До сих пор не знаю, как поставить ударение: мой однокашник сказал «клоповой»…) «Ну и что?» — не понял я. «А то, — неслышно сказал бдительный мальчик, — что секретарем тогда был КТО?..»