Андрей Битов - Андрей Битов Пушкинский Дом

Из сленга пятидесятых годов. «Прошвырнуться по Невскому, по Броду». Прошвырнуться — пройтись, прогуляться; по Броду — по Бродвею. Брод был во всех, более или менее, городах. Русское значение слова «брод» подкрепляло жизненность идиомы: прошвыривались медленно, не отрывая толстенных подошв от асфальта, и впрямь будто что-то преодолевая более вязкое, чем воздух, будто вброд. Естественно, в Ленинграде Бродом был Невский, но не весь, а определенный его отрезок по левой стороне, от Садовой до Литейного. И назад. Насыщенное было время!

Борис Вяткин (р. 1913) — знаменитый ленинградский коверный клоун конца 40 —начала 50-х годов. Нашел свою маску, пародируя сначала шпану, а затем стиляг (номера «Мама вундеркинда», «Тарзан»). Выходил почти без грима в щегольском костюме в сопровождении партнерши Манюни — дрессированной собачки.

Магазин «Советское шампанское» — на Невском проспекте, между Садовой и Малой Садовой. Знаменитая «культурная» забегаловка, где можно было выпить «бурого медведя» (коньяк с шампанским 100x100). К сожалению, закрыта в 1970 году в очередную антиалкогольную кампанию.

«Юность» — литературный журнал, созданный в 1954 году (первый редактор В. Катаев), дитя «оттепели», так до конца и не отогревшееся. В журнале зародилась так называемая «молодежная» и «исповедальная» проза, подкупавшая искренней несложностью и пользовавшаяся необыкновенной популярностью.

Сталин, как и Гитлер, имел свою космогонию, не столь научную, сколько тоталитарную (академики Шмидт и Фесенков). В теннис, однако, играл академик Опарин, основоположник другой тотальной теории — происхождения жизни.

Популярная песенка из к/ф «Моя любовь» или «Сердца четырех» в исполнении Целиковской или Серовой (перед войной). Фильмы любопытны теперь разительным сходством с трофейными немецкими фильмами.

Автор выслушал упрек одного советского писателя, достаточно известного, совмещавшего в своем творческом лице линии «Нового мира» и «Октября», в том, что подобный переход неизбежно свидетельствует о шкурности и продажности моего героя; автор выслушал и позволил себе не согласиться. Во-первых, царский — это еще не белый, а во-вторых, в ту пору люди еще не были вооружены современными оценками, что небесполезно знать всем, вершащим суд (мог — не мог, понимал — не понимал, раскололся — не раскололся…) над людьми, безответно затерянными в Истории, из исторически более выигрышного и безопасного положения.

Нехорошо, конечно, но три «мебели» — не так уж и много по сравнению с тем, что вывозилось чинами повыше.

Этот станок для безопасной бритвы был в моем детстве своеобразным памятником исчезнувшей цивилизации. Отец им бреется до сих пор. При этом он показывает, какую именно часть своей конструкции запатентовал г-н Жиллетт так, что уже полвека, если не больше, никто не может ее усовершенствовать, а он гребет миллионы. Действительно, мое детство характеризовалось отсутствием импорта. Все, что когда-то было, куда-то еще до меня делось. Оставалась вот эта бритва, хранимая отцом, как хранят разве боевое оружие. И впервые побрился я именно его бритвой. Когда я узнал, что мой будущий тесть тоже всю жизнь бреется «Жиллеттом», невеста стала мне как бы еще роднее. Этот ритуал развинчивания, установки лезвия («визитная карточка марсианина», по определению Мандельштама), затем протирания и продувания трубочек — делал меня мужчиной. А теперь… И качество щеки не сравнить, и обрядности никакой.

Получается, что графин принадлежал Николаю I (1825–1855), но автор в этом не совсем уверен. Слишком часто он встречал в разных домах такой графин. И хотя после революции производился агитационный аукцион дворцовой утвари, так что многие вещи могли попасть к самым неожиданным владельцам, все-таки их не могло быть столько, чтобы в каждом доме оказалась вилка, или чашка, или стул (чаще скатерть…). Автор не знаток, и проконсультироваться в данный момент ему не с кем, но он бы не удивился, если бы такие графины водились до революции в каждом трактире, а вензель бы символизировал государственную монополию, или правление императора, или 300-летие дома Романовых, или принадлежность поставщику двора… Во всяком случае, трудно поверить, что у царя было столько одинаковых вещей, чтобы каждому хватило. Просто, не только царской утвари, но и дореволюционного ширпотреба осталось так мало, что вещицы эти обрели индивидуальность, превратились из старых в старинные, в антиквариат.