Инна Гофф - Юноша с перчаткой

Покровский приоткрыл дверь и громко позвал:

— Андрей Павлович!

Фетисов откуда-то отозвался и вышел, почесываясь и зевая. Одна щека его была красна и залежана.

— Заснул, грешный, а ты шумишь, — сказал он. — Чего тебе?

— На закате, собственно, вредно спать, — сказал Покровский. — Зашел бы к нам на часок, Андрей Павлович. Молодых поздравил…

— Поздно уже, — Фетисов снова зевнул. — Одеваться надо. Ты бы раньше позвал, я бы им памятный подарок купил…

— Так ведь, собственно, какая это свадьба, — сказал Покровский.

— Небось и выпили уже все. — Фетисов колебался. Выпить он любил, тем более теперь, на свободе, когда его жена Лира с сыном и дочкой были в Анапе. — Там что у тебя? — спросил он, заметив бутылку.

— Запасную взял, — сказал Покровский. — Так что не сомневайтесь, выпивки хватит…

— Может, у меня разопьем? — спросил Фетисов. — Я огурчиков достану, сало есть…

Теперь колебался Покровский. Предложение было заманчиво, но он боялся, что Серафима обидится, и перед молодыми было неловко.

— Да они уже хороши, — уговаривал Фетисов. — Слышь, поют-выводят… Пока тебя хватятся, ты уже там будешь, ну?..

И Покровский сдался. Хотелось уважить Андрея Павловича, ради которого и ходил в ларек. Эта бутылка предназначалась ему и должна быть с ним распита. Вскоре они сидели на терраске, за столом, покрытым клеенкой. Водка была тепловата, зато мелкие огурчики свежего засола ледком хрустели на зубах.

— Ну, Петя, чтобы не последняя, — чокаясь с Покровским, говорил Фетисов. — Не думай, что я не пошел к тебе, потому что я личность, заведую поликлиникой и так далее. Одеваться лень, честное слово, а молодым мое приветствие, как пришей кобыле хвост… Тебя, Петя, поздравляю и желаю переженить всех детей и внуков… Ну, поехали!..

Фетисов был моложе Покровского на десять лет, но говорил ему «ты» и звал Петей. Покровский к этому привык и только иногда, выпив, вдруг обижался и тогда говорил сам с собой: «Тоже мне „личность“. Врач от слова врать! Кто к тебе лечиться пойдет?»

Но сегодня они выпили мирно, и Фетисов рассказал Покровскому, что прочел одну книгу про Южный фронт и решил написать письмо автору.

— Я ему не как личность написал, — говорил Фетисов, размахивая вилкой с ломтиком розового сала. — Не как завполикпиникой и так далее. Просто как рядовой читатель…

Потом, усидев пол-литра, они стали вспоминать войну, и хотя об одной войне говорилось, у каждого война была своя и свои воспоминания. Фетисов вспоминал госпиталь, красавицу медсестру Аню, которая предпочла ему раненого лейтенанта без обеих ног. Эту Аню он всегда вспоминал, когда Лиры не было близко. Видно, засела она ему, вроде осколка, где-то около сердца.

Покровский вспоминал друга Мишу, который прошел с ним всю войну и погиб уже в Польше, под Вроцлавом, по-тогдашнему Бреслау. Миша тоже любил петь, и они с ним пели на два голоса:

Не для меня придет весна…

Теперь Покровский запел один и начал плакать. Все это было уже много раз: и медсестра Аня, и друг Миша, и песня, и слезы, но ничего нового и не требовалось. Никто из них и не ждал и не хотел от другого никаких новостей. В повторении одного и того же была для них своя особая ценность.

Когда Покровский ушел от Фетисова, уже совсем стемнело и зажегся фонарь на столбе. В доме больше не пели, а может, уже все улеглись. Он потерял счет времени. Отворив свою калитку, он услышал мирный журчащий звук льющейся воды — это Серафима поливала деревья из шланга, протянутого от колодца.

Молодые, а с ними сын Женька с гармошкой и дочь Любаша пошли побродить по улице. Родственницы ушли на свою половину — завтра им рано подниматься и гнать корову на дальние луга, потому что вблизи все выгорело. В доме тихим детским сном спали три Ларисины девочки — одной два, другой три с половиной, а старшей нет еще пяти. Спала и младшая дочь Покровского семиклассница Люда, сурово осуждавшая пение за столом и тем более гульбу с гармошкой по городу. Она и спала как будто чем-то недовольная. Да, если Любаша будет учительницей, то уж это не меньше как директором школы.

Покровский сел на лавочку возле двери, чувствуя некоторую вину за свой самовольный уход и молчаливый укор в звуке льющейся из шланга воды, и в том, что Серафима, зная, что он пришел, не окликает его и не зовет помогать.

В небе горели звезды, дул слабый ветерок с поля. Тяжело, бесконечно отстучал дальний товарный. Прогудел буксир на реке. Его два гудка прозвучали глуше, чем стук поезда, хотя река была ближе. Вода, лес, поле приглушают звук, а железо, рельсы далеко разносят его в воздухе.