Наталья Черных - Неоконченная хроника перемещений одежды

Мать, сама того не осознавая, требовала от меня чуда по получению недвижимости из ничего. Чтобы ее хоть немного успокоить, заказала молебен в недавно открытом женском монастыре.

– Надо сорок дней на молебен в Данилов ходить, и тогда еще не ясно – будет ли. Как Бог даст. – Мать даже чуть присела от важности этой мысли.

Внутри никакого известия о том, что мои молебные поползновения успехом увенчаются, не было. Однако нужно было действовать, спасаться. Женский монастырь оказался едва живым. Но в этой полумертвости было величие. Молебен отслужили. Думая, что невесть что великое совершила, пришла домой.

– Надо в Данилов ходить, – услышала в ответ на просфору и святую воду из монастыря. – Спасаться надо. Если будешь в храме полы мыть, Бог даст жилье.

Кто бы спорил.

Однажды, во время очередного поломоя, подошла Татьяна Большая и спросила:

– Вы можете библиотекарем работать?

Навыки и опыт по школьной практике у меня были.

– Тогда вот вам адрес. Это здесь.

Библиотека находилась в помещении районного дома культуры, в актовом зале. Этот бывший актовый зал был недавно освящен, и теперь там даже был алтарь. Близость алтаря и теснота помещения невероятно привлекали. Новые иконы, новые подсвечники и старые книги. Здесь нужно было находиться с одиннадцати утра до шести вечера: выдавать книги, беседовать с приходящими. Желая скорее получить точку, освятили именно это место, но не было ни священника, ни кого-то, кто бы мог вдыхать жизнь в это место.

Отец Георгий, который и освящал храм, умер, кажется, через неделю или две после освящения, во время венчания молодых. На одном из высоких столиков с кружевной салфеткой стояла фотография немолодого красивого священника – это и был отец Георгий.

Состав книг внезапной этой библиотеки поражал и одновременно вызывал жалость. Бердяев, Лосский, Ильин, Леонтьев соседствовали с «Лугом духовным», «Лествицей» и «Аввой Дорофеем». Святитель Игнатий Брянчанинов посматривал на все это собрание с аристократической доброжелательностью. В одной из его книг, напечатанных на плохой бумаге и, кажется, репринтной, обнаружила его стихи, в самом конце, приложением. «Убили сердце!»

Нет, в хрестоматию современной литературы, которую тогда помогал составлять Ванечка, эти стихи вряд ли бы вошли. И вовсе не по религиозным или эстетическим соображениям. Стихи были прекрасны.

Библиотека напоминала выжившую из ума старуху в кружевах. На подброшенные мамой (в ожидании моей первой благодатной большой зарплаты) деньги купила картон и фломастеры, наделала разделителей, алфавит и темы. Пока расставляла и протирала книги, влюбилась в них навсегда. На следующий день обнаружила под столом новый ящик, там находилось собрание сочинений Льва Николаевича Толстого. Проблема была в том, оставлять ли эти книги в храме или нет. Женщины, некогда бывшие помощниками покойного отца Георгия, морщились и советовали эти книги сжечь. Вытащила ящик из зала на галерейку, чтобы не в храме стоял, и написала объявление: отдается ПСС Льва Толстого.

– Вот так вся русская литература на помойке окажется, – сказала хроменькая гардеробщица. Ближе к вечеру пришел ее сын и ящик унес.

Как-то раз, накануне Великомученицы Варвары, в храм зашла женщина, купила свечи и стала делать земные поклоны. Но делала их необычно. А как птица, то в одну сторону, то в другую. Это называлось – делать поклоны крестом. В смущении застыла за своим столиком.

– А ты мне не мешай, – сказала она, когда закончила. Про поклоны крестом до того случая ничего не знала, но, оказывается, такая практика действительно была. Горе-библиотекарь. Мне казалось такое птичье порхание слишком вычурным. Поклоны – это же просто, и с трудом.

Отношения с отцом Феодором никак не складывались. Он каждый раз уверенно и мягко отстранял меня от исповеди. Или если принимал, то говорил так же, как и в первый раз, – отвлеченно. Решилась описать ему всю свою жизнь в надежде, что этот жест доверия может преобразить прохладные и скользкие отношения. Мне, собственно, сам он не нужен, а нужно учиться молитве и послушанию. Возможно, это было ошибкой с моей стороны: отец Феодор требовал внимания к себе, пусть и негласно. Написанные со слезами страницы ничего изменить не смогли. То казалось, что отец Феодор вообще духовно игрив, то казалось, что он побаивается меня, как и мать. С каждой исповеди уходила голодная, хотя иногда – в эйфории, более постыдной, чем наркотическая. И это была не моя эйфория. Но разделяла ее с окружающими. Не разделять было невозможно.