Грэм Свифт - Свет дня

Я не двинулся с места. Она не сказала: «Не вставай». И я скорее бы сдох, чем доставил ей этот последний кусочек удовлетворения. Увидеть, как я встал и принялся умолять. Так что она еще резче могла бы повернуться на свои сто восемьдесят.

Как бы то ни было — проклят. Вот оно, слово: проклят. Осужден — дважды осужден теперь. Хуже, чем просто брошен. Или заменен. Если бы действительно кто-то другой… (Был или нет? Мне никогда не узнать.) Но быть осужденным — проклятым — и только…

Застегнула пальто, крутанула головой и одновременно вскинула ее, чтобы волосы легли как надо. Да, она и вправду от меня уходит. Все решено. Но откуда, спрашивается, она пришла — эта женщина в дверях? Как это я раньше ее не видел, как это я не знал, кто со мной живет? Она явно загубила свое призвание. Ей не детишек учить — она из более жесткого материала.

Когда в прошлый раз посылала мне, завтракающему, воздушный поцелуй?

Она стояла там как некая персона, завершающая официальный визит, — словно была в моей жизни всего-навсего визитершей.

Ею даже можно было восхищаться. Твердость, решительность. Такое же невольное восхищение, какое вызывали в прошлом некоторые, что бы они там ни совершили: полное присутствие духа, даже мускул не дрогнет, когда объявляешь им, что они арестованы.

Надо же, куда загнул. Ведь это я был у нее под судом.

Так что я не шевельнулся, даже стулом не скрипнул. Кажется, даже откусил кусочек тоста. Кроха гордости, которую мы успеваем ухватить, сползая с утеса в расселину.

Так или иначе, в какой-то момент все стало зависеть от нее. У меня не было довода, не было опоры. Она даже могла сделать так, чтобы из нас двоих ушел я — ушел, не имея никакой опоры. Но ей больше хотелось уйти самой, хлопнуть дверью (этот звук я через несколько мгновений услышал), показать мне спину. Она не желала оставаться там, где был мой запах.

Весь свой запах я мог теперь забрать себе. Чтобы не примешивался ни к ее общению с рядами прекрасных маленьких лиц, ни к ее гладкому прямому пути от должности заместителя к должности директора.

Хотя двадцать лет мы худо-бедно с ним прожили — с запахом, который я приносил со службы, с этим медленно, но верно ползущим запахом. Замужем за полицией, есть такое присловье, — за полицией и всем, что с ней связано. Но ведь запах — это запах, это все-таки еще не я.

Начать с чистой доски. С чистой утренней школьной доски в этот солнечный понедельник. Свежий белый мелок и свежая отважная улыбка — а я тем временем как сидел, так и сижу на кухне. Не на службе и каменно неподвижный.

Навсегда теперь не на службе…

Странное это стало, печальное, далекое слово — служба. Служебный. Сара сейчас заставила меня задумываться о словах. А раньше это просто была часть воздуха. «В ходе несения службы», «служебный рапорт», «служебные обязанности».

Рейчел — вот кто исполнял тем утром служебные обязанности. «До-оброе у-утро, миссис Уэбб». От фамилии-то придется отказаться.

Может, я и хрустнул вызывающе тостом. Но смотрел при этом прямо на нее, прямо, как только мог, сознательно делая этот последний фотоснимок в рамке дверного проема. Нет, я видел эту женщину и раньше — конечно, видел. Узнаю эту решительность. Она уже проделала это однажды, уже кое-кого отвергла. Того, с кем мне и думать нечего было тягаться.

«Всего хорошего, Рейчел».

Что еще я мог сказать? Чего еще она ждала?

Повернулась и вышла. Светлая волна волос. Стала стуком шагов по полу прихожей, ударом хлопнувшей двери (хотя, может быть, она просто ее закрыла, может быть, я ее выдумал, эту хлопнувшую дверь). Я услышал шум отъезжающей машины. Потом почувствовал, что падаю, лечу вниз. Дважды присужден — и к двойному падению. Я падал, хотя сидел при этом за кухонным столом с застрявшим в горле куском тоста, сидел, не двигался — и падал.

Она еще не допила бокал. Осталось примерно на дюйм.

Я спросил:

«Вы думаете, он любит ее?»

Надо же, до каких вопросов доходишь. Каких даже близкий друг не задаст. Часть работы, о которой не подозревал.

Пригубила — едва ко рту поднесла.

«Думаю, что любит».

Вполне могла сказать: «Знаю, что любит».

«А она его?»

«Тут сложней. О, я знаю, что она могла бы. Ха! — Лицо просветлело, потом опять потемнело. — Ведь это она от него уезжает. Не может не вернуться. Так она говорит — Боб говорит, что она так говорит. Ее страна, ее родина. Может быть, она разрывается: страна и он. Знаете что? Я никогда так пристально не следила за новостями. Благословила день, когда хорваты начали наступать, теснить сербов, и стало похоже на то, что все скоро кончится. Я подумала, что это может решить и мою — нашу — проблему. Стала за них болеть. Не важно, что там идет убийство с обеих сторон, не важно, что они так же зверски обращаются с сербами, как сербы с ними. Я была на их стороне! Решение нашей маленькой проблемы — как бы они там ни решали свою большую, международную. Безумие, да? Желать победы одной стороне из личных интересов. А Боб… Я думаю, он молился за противоположное — за то, чтобы хорваты проиграли, за то, чтобы бойня длилась и длилась, лишь бы у Кристины не было этого выхода, этого пути. Лишь бы она всегда оставалась беженкой — его беженкой.