Владимир Орлов - Лягушки

Нет, постановил Ковригин, и всяческие мысли о Лоренце Козимовне должны быть в нем высмеяны, высечены розгами, а потом и испепелены.

Но что было терпеть до воскресенья? Чем субботний день в театре хуже воскресного?

Ковригину повезло. Давний его знакомец Михаил Семёнович Провоторский, деятель Федерального театрального общества, оказался в Москве и дома, российский справочник лежал у него под рукой, и Ковригин был снабжен номером телефона дирекции театра имени Верещагина.

В Среднем Синежтуре к телефону подошли не сразу. Но подошли.

— Вылегжанин у аппарата, — услышал Ковригин.

Ковригин представился. Спросил:

— Вы из администрации?

— Нет, — рассмеялся Вылегжанин. — Я — пожарный.

— У вас — пожар? — испугался Ковригин.

— У нас каждый день пожар, — серьезно произнес Вылегжанин. — А из администрации сейчас никого нет. Театр на выезде. На три дня. В Березниках и Соликамске.

— И что же вывезли? — с важностью московского управителя культурой поинтересовался Ковригин.

— Естественно что. "Польское мясо".

— Какое такое польское мясо? У вас гастроном, что ли?

— Спектакль такой! — осердился Вылегжанин. — "Польское мясо". На афише — "Маринкина башня", а в народе называют "Польское мясо". Хороший спектакль, веселый. Билеты нарасхват. Девушки молодые, красивые. Пляшут и поют. Медь сверкает. Там и про польское мясо, и про коньяк "Камю". И в буфете коньяк, но наш, синежтурский.

— А автор кто? — чуть ли не заикаясь, спросил Ковригин.

— Из Москвы, знаменитый, — это Вылегжанин произнес с гордостью. — Потому и поставили. Ковригин вроде бы…

— Спасибо, — прохрипел Ковригин и осел.

Стало быть, медь сверкает и коньяк синежтурский на сцене и в буфете, и буфет наверняка в виде Маринкиной башни.

Ковригин набрал номер Дувакина.

— Жиры набираешь на солнце? — спросил Дувакин.

— Это ты, наверное, шашлыками объедаешься сейчас у Соцского! Я-то в Москве.

— Это я в Москве, — сказал Дувакин. — Никуда не поехал. А ты на даче в весёлой компании.

— Сбежал, — сказал Ковригин.

— С чего бы?

— Долгий разговор. А я голодный.

— И я голодный.

— Ну, и сейчас же поспешай в "Рюмочную". Знаешь, где "Рюмочная"?

Дувакину ли не знать, где на Никитской "Рюмочная"? Он и учился в ГИТИСе, и почитывал там лекции.

Ковригин добрался до "Рюмочной" первым. Взял рыбную солянку, свинину отбивную с жареной цветной капустой и кружку холодного "Невского". Дувакин, известный неторопыга, и впрямь, видимо, сидел в своем московском одиночестве оголодавший, явился за столик к Ковригину минут через пятнадцать с тарелкой тушеных бобов и рубленым бифштексом под яйцом — напоминанием об учрежденческих и заводских столовых шестидесятых годов, ретро-блюда имели в "Рюмочной" успех.

— К этому ко всему, — сказал Ковригин, — полагается запотевшая бутыль "Ржаной" и селёдка с отварным картофелем и колечками лука.

Слова его резких возражений Петра Дмитриевича Дувакина не вызвали. И "Ржаная" была доставлена из холодильного шкафа буфетчицей Полиной.

— Игоря сегодня нет? — спросил Дувакин.

— И Игоря Андреевича нет, и Антонины Викторовны нет, — сказала Полина, — хозяева отдыхают.

И в "Рюмочной" была Антонина. Дувакин вздохнул. Будто бы и не рад был своему вопросу…

Наконец, организмы приятелей позволили допустить антракты в усердиях глухоты и немоты.

— Ты слышал о городе Среднем Синежтуре? — спросил Ковригин.

— Слышал кое-что, — кивнул Дувакин, вытирая салфеткой губы.

— Ну, так вот, — начал Ковригин и рассказал Дувакину о депеше из РАО и своём звонке в театр имени Верещагина. Лоренца Козимовна Шинэль Ковригиным, естественно, не была упомянута. Да и с чего бы упоминать её?

Дувакин поначалу сидел отрешённо-сытый, но потом заулыбался, а при пересказе Ковригиным телефонной беседы с патриотом театра и спектакля "Маринкина башня" Вылегжаниным и вовсе принялся похихикивать.

— Чему ты радуешься? — обиделся Ковригин. — Какие тут могут быть поводы для смеха?

— Ты пьесу-то свою хоть помнишь? — спросил Дувакин.

— В том-то и дело, что почти и не помню! — воскликнул Ковригин. — И называться-то "Маринкиной башней" она не должна была бы. А как называлась, убей Бог, не помню. Два раза перерывал бумаги студенческих лет, а на пьесу не наткнулся. Скорее всего, я отдал тогда приставале Блинову, чтобы отвязался, её единственный машинописный экземпляр. Одна надежда — рукопись отыщу. Или сама найдётся. Но то, что в ней не было никакого польского мяса и медь не сверкала, ручаюсь. А пели и плясали — это не у меня, а у Глинки и у Мусоргского.