Владимир Орлов - Лягушки

Наконец-то в спальне раздались звуки возвращения к реалиям жизни человека. Сначала мычание, потом полувнятные ругательства, потом — радость удивления, после чего забулькала жидкость из жестяной банки, и проснувшийся с удовольствием заахал.

Ковригин, в трусах, появился в дверном проёме и, опершись на косяк, остановился в смущении.

— Наташа… — заговорил он. — Извини меня… Я, кажется, вчера наговорил тебе глупостей… И вообще был несносен… Извини… И спасибо тебе…

— Александр Андреевич, — строго сказала Свиридова, будто руководительницей поездки в южный Китай отчитывая безалаберного члена делегации, — я не нуждаюсь ни в ваших извинениях, ни в ваших благодарностях. В моих стараниях отыскать вас не было корысти, ни жалости к вам, единственно, что я хотела, так это заставить вас всё же оглядеть Напрудную башню в Новодевичьем… Вы обещали сделать это, но не сделали… Теперь это для меня не важно… Я как была дурой, так дурой и осталась. Но хорошо хоть мне было открыто ваше отношение ко мне… Ладно, перейдём к делам. В холодильнике — продукты на сегодня и на завтра. Вечером к вам приедет Антонина. Я же отбуду из Москвы недели на две. Именно вы, Александр Андреевич, попросили катиться отсюда к государственным делам. Пожелание ваше я поспешила исполнить. И покачусь.

— Куда? — растерялся Ковригин.

— В южный Китай.

— Зачем?

— Устанавливать побратимские отношения между городами Средний Синежтур и Гуандон, бывший Кантон.

Свиридовой бы тут же оставить квартиру в Богословском переулке, а она всё ещё смотрела на Ковригина. Тот, удивлённо-нелепый, так и стоял, вцепившись в косяк дверной рамы, соображал что-то, выражая движение мыслей (если были такие) шевелением губ.

— Не могла бы ты, Наташа… Не могли бы вы, Наталья Борисовна, узнать, водятся ли в Гуандоне тритонолягуши, то есть мелкие драконы о шести лапах?

— Ага, — сказала Свиридова. — Первым делом побегу искать тритонолягушей. И привезу их в чемодане!

Вечером явилась Антонина.

Явилась в сапогах, короткой дубленке и меховой шапке.

Явилась сердитая.

— Что это ты? — Ковригин указал на меховую Luarfky.

— Зима! — резко сказала Антонина. — Ты кроме себя ничего видишь! Посмотри в окно!

Ковригин посмотрел. Удивился. Сказал:

— Снег!

— Снег!

— Я писал за столом, — начал оправдываться Ковригин. — К окну не подходил. Увлёкся.

— Что ты с Наташей Свиридовой натворил! — пошла в наступление Антонина.

— А что? Чего я натворил?

— Днём она была у меня. Рассказывала. Ревела. Свинья ты, Сашенька.

— То, что я свинья, известно всем, — заявил Ковригин. — Что тут для тебя нового?

— Она любит тебя, — сказала Антонина. — А ты любишь её. Но ведешь себя как закомплексованный шестиклассник.

— Мало ли кого я люблю… — задумчиво произнёс Ковригин.

— У тебя с головкой-то как? — сказала Антонина и приложила ко лбу Ковригина ладонь, своим прикосновением с детства она способна была понять, болен братишка или нет, и всегда ласка её руки волновала Ковригина, вот и теперь он стоял встревоженно-взволнованный, и давнее сожаление о причудах природы (возможно, несправедливых к ним с Антониной) печалило его. — Лоб нормальный. Или, может, ты всё ещё — очарованный свирелью дервиш и пребываешь в степи?

— Кажется, я потихоньку выбираюсь из степи и бреду в Москву, — неуверенно сказал Ковригин. — Во всяком случае, в юридическом смысле меня можно признать вменяемым.

— Зачем тогда произносить со значением: "Мало ли кого я люблю…". В этих словах поиски оправдания. Нашу с тобой аномальную тягу друг к другу мы пережили и сделали выбор. И жизнь пошла так, как пошла. А я ещё в твои студенческие годы поняла, что ты любишь девушку из Щепки, обречён на любовь к ней. И обрадовалась и за тебя, и за себя.

— Тут упрощение… — грустно сказал Ковригин.

— Ну, упрощение, — согласилась Антонина. — Но кончим о нас с тобой. Сейчас тебе нужна Наташа, а ты — ей… Погоди, ты, вменяемый, ты хоть что-нибудь жевал сегодня?

— Свиридова, — сказал Ковригин, — забила мне холодильник. Но аппетита нет. Съел горячую кружку сырного супа. И всё. Хватит. Ну, ещё пиво… Мне надо писать. Не до еды…

— Я бы на месте Свиридовой, — сказала Антонина, — мальчонку, малыша почти что, обиженного и непонятого, оставила бы голодать, но она добрая женщина…

— Наговариваешь на себя…

— Но не на тебя, — сказала Антонина. — Разве можно жить так! Это какой-то банальный, святочный рассказ. Небось, пятнадцать лет назад ты проигрывал в фантазиях именно такой поворот судьбы, и он казался тебе сладостным. Да что значит "небось", так всё и было, я знаю это. Добился, наконец, какого-никакого успеха и вот теперь мучаешь женщину, любящую тебя и пятнадцать лет назад, возможно, любившую тебя, но не осознававшую этого. Осади себя, парнишка. Будь мужиком. Твоё холостяцкое шалопайство и вызвано страхами в любви.