Владимир Орлов - Лягушки

— Вы, Наталья Борисовна, — покачал головой Поскотин, — своими сомнениями изведёте себя. Вы спасали человека и действовали, вспомним больничный термин, по жизненным показаниям. Просили вас об этом или не просили. Вы были Александру Андреевичу нужны… Тем более что он вас любит…

— С чего вы взяли…

— А тут и брать ни с чего не надо, — сказал Поскотин. — Тут и так всё видно. Бывают тропы прямые, как просеки, а бывают тропинки извилистые, с обидными тупиками, с вывертами в никуда, а и они приводят путников к местам, судьбою им назначенным…

— Вы, Иван Артамонович, говорун, — сказала Свиридова. — Не хуже горьковского Луки. Однако Александр Андреевич сидит рядом и никакого одобрения ни вашим словам, ни моим недавним проявлениям чувств не выказывает…

Ковригин действительно сидел неподалёку за столом, имея перед собою тетради в клеточку, взглянул на Свиридову и тут же жестами глухонемого попросил Поскотина снабдить его каким-нибудь способным выводить слова предметом.

Позвонил Дувакин. Спросил, есть рядом с владением Поскотина ровная площадка размером хотя бы с футбольное поле.

— Именно футбольное поле метрах в ста к востоку и есть, — сообщил Поскотин.

— Хорошо! — заспешил Дувакин. — Ожидайте вывоз Ковригина ночью в двенадцать. Костров жечь не надо.

Свиридова хотела было поинтересоваться, отчего вывоз Ковригина назначен (и кем?) именно на двенадцать часов и именно ночи, но указание не жечь костры утянуло её соображения к фильмам о войне, где наши партизаны (или фрицы-диверсанты) кострами высвечивали место посадки секретного самолёта. Значит, подумала Свиридова, вывозить Ковригина решили секретным самолётом (или вертолётом?). С чего бы это? Неужели Ковригин важен для государства так же, как он важен для неё, Натали Свиридовой? Сейчас же в ней снова ожила досада на саму себя. Никогда она не проявляла себя женщиной навязчивой. А тут… Не спросив на то его согласия… Все их с Ковригиным отношения казались ей сейчас банальностью или даже глупостью. Хватит. Если прилетит за Ковригиным самолёт, решила Свиридова, она в него по трапу взбираться не станет. Тихо постоит в сторонке, и всё.

Доберётся до Москвы автобусами и пассажирским поездом времен Чингисхана.

Пусть бранят её сейчас в Москве самыми окаянными словами, пусть ногами топочут при упоминании о сорванных ею контрактах и гастролях, пусть выписывают штрафы и разоряют её до копейки, ей на всё наплевать. Ковригин найден, приведён в чувство, цел и если немного не в себе, московские эскулапы его подлечат.

Хуже всего то, что она ему чужая. Сидит над сохраненными в степи тетрадями и что-то строчит в них. А её для него нет.

— Сашенька, — подошла к Ковригину Свиридова. — К двенадцати часам ночи надо будет быть в сборе.

— Зачем? — на Свиридову не взглянув, спросил Ковригин.

— Дувакин просил. Возможно, за тобой прилетят…

— Воздушный корабль, — кивнул Ковригин. — В двенадцать часов по ночам из гроба встаёт император. Или полководец. Полководец и император.

— Какой воздушный корабль? — удивилась Свиридова. Принялась вспоминать нечто ей прежде известное.

— Мотоцикл, то ли японский, то ли американский, пристрекочет на нём девушка Алина и вывезет нас из Аягуза…

— Мы не в Аягузе, — сказала Свиридова.

А Ковригин уже выводил слова на бумаге, меняя тетради, причём делал это быстро и с жадностью, будто бы оголодал без буковок, а текст обдумал и пережил и теперь не мог удерживать его внутри одного лишь себя.

Из бабьего любопытства Свиридова подошла к столу Ковригина в надежде уловить, о чём ведёт записи человек, увлечённый свирелью козлоногого мужика. Но Ковригин тут же закрыл тетради. И даже заслонил слова, выведенные им на обложках тетрадей.

От чужих глаз.

Чужие глаза. Чужая.

"…прибудет ночью на мотоцикле девушка Алина…" — бормотал Ковригин.

Вернулся в дом хозяин Илья Артамонович, доложил:

— Поле чистое, ровное. Если могут помешать ворота с сетками, их уберём. Света в соседних домах в двенадцать часов просили не зажигать. И на чём же таком таинственном Александра Андреевича будут вывозить?

— Александр Андреевич, — сказала Свиридова, — считает, что на мотоцикле…

— Эко его путешествие-то разморило, — расстроенно прошептал Поскотин. — И баня, выходит, не помогла…

— Возможно, дело не в бане, — сказала Свиридова, — а во мне…

Ковригин снова писал, отказывался от еды и, скорее всего, не соображал, кто с ним и о чём разговаривает. "Так он, — встревожилась Свиридова, — отсюда никуда не двинется, пока не испишет обе тетради". И тут же сказала себе: "Тебе-то что!"