Владимир Орлов - Лягушки

— Ковригин! — заторопился Дувакин. — Ты что, спишь, что ли? Почиваешь на лаврах? Я уж часа три жду от тебя звонка. Все бумаги твои получил. И вёрстку. И эссе про Рубенса.

— Я думал, она ещё не доехала… — растерялся Ковригин. — Пробки-то нынче какие! Растеплило ведь…

— Кто она? — спросил Дувакин.

— Сотрудница ваша, — сказал Ковригин, — та, что вёрстку привозила…

— Какая такая сотрудница?

— Как, то есть, какая? — удивился Ковригин. — Лоренца Козимовна Шинэль… Очень своеобразная дама…

— У нас нет таких сотрудниц, — сердито сказал Дувакин.

— А кто же ко мне приезжал с вёрсткой?

— Откуда я знаю! Надо спросить у Марины. Марина её посылала. Курьерша какая-нибудь из агентства.

— Соедини меня с Мариной! — нервно потребовал Ковригин.

— Потом соединю, — сказал Дувакин. — Будет у тебя время полюбезничать с Мариной. А сейчас у меня нет времени. Я ещё вчера прочитал и вёрстку, и эссе…

— Как вчера? — воскликнул Ковригин. — Она… эта ваша сотрудница… или курьерша… отбыла в Москву нынче утром…

— Слушай, Шура, хватит дурачиться! Если бы не твоё эссе про Рубенса, я бы сейчас же прекратил разговор с тобой. Я скуп на похвалы, знаешь сам, но вчера ты меня просто порадовал.

"Какое ещё эссе про Рубенса? — хотел было спросить Ковригин, но сообразил, что спрашивать Дувакина о чем-либо — себя выставлять дураком, а надо слушать его и всё.

— Мне даже захотелось Рубенса твоего поставить в горячий номер. Снять материала три и поставить. Но у тебя двадцать четыре страницы — это много. Столько не снимешь. Да и иллюстрации так срочно не подберешь. В следующий ставлю. Но ты молодец! И опять удачно применил свой метод. Взгляд московского обывателя, вчера — человека с авоськой, нынче — с сумкой на колесиках, простака или будто бы прикидывающегося простачком неразумным, взгляд его на вещи глубинные, обросшие мхом банальностей. Типа: "Подумаешь, Америку открыл!" или "То же мне, Пуп Земли!" Тут простор и свобода для парадоксов, столкновений несовместимостей, озорства. А главное — для просветительства. Да что я талдычу о тебе известном. Хотя о Пупе Дельфийском ты, небось, уже и забыл… И тут вышло. Что многие держат в голове? Рубенс, голые мясистые бабы, Рембрандт, сумасшедший литовец "Данаю" кислотой испоганил… А на самом-то деле… Нет, молодец! И язык хорош. Во второй части, правда, случаются у тебя клочковатости, логические лоскуты, но от этого сочинение становится нервнее, что ли, и трогает больше… Извини, что разболтался. Но ты меня взволновал. Ты чего молчишь-то, Ковригин?

— Да я… это… — принялся бормотать Ковригин. — Ты меня тоже взволновал…

— А вот костяшки твои, пороховницы-натруски, меня все же удивили, — сказал Дувакин. — Своей наукообразностью. Будто ты записной классификатор, вопреки своей доктрине. Но я чувствую, чувствую, вчера я уже говорил тебе об этом, что в статье ты что-то прячешь, хитрец, интерес какой-то собственный, чужие интересы желаешь к нему притянуть. А потом что-нибудь и наковыряешь…

— Посмотрим… — закашлялся вдруг Ковригин.

— Да! — будто бы спохватился Дувакин. — А коробку-то она тебе доставила?

— Вроде бы… — неуверенно сказал Ковригин. — Но я сразу взялся за гранки, коли с пороховницами возникла поспешность…

— Значит, ты материалы, посланные тебе, не просмотрел?

— Нет. Пока нет… — подорвавшим здоровье тружеником заговорил Ковригин, только теперь он вспомнил о картонной коробке, перепоясанной упаковочным скотчем.

И сразу же увидел её. Она стояла под столом, некогда раздвижным, обеденным в московской коммунальной квартире, нынче же скромно-кухонным. Рядом с плетеной корзиной, в какой у Ковригина хранились лук и чеснок. "Ну, слава Богу, — подумал Ковригин. — Здесь она…"

— Коробка у меня под рукой! — чуть ли не с наглостью произнес Ковригин. — Сейчас я ею и займусь. Хотя у меня были и другие намерения.

— Шалопай ты всё же, Шура! — сказал Дувакин. — Займись, займись. И немедленно. А разобрав материалы, обкумекай их. И позвони мне. Скажу лишь предварительно. Интерес — и в письмах к нам, и в разговорах с людьми читающими, — к персонажам, в благостные годы обложенным идеологической ватой и посыпанным нафталином. Начнем с двух дам. Марины Мнишек. И Софьи Романовой. Да, той самой, какую художник Репин изобразил пухлой уродиной, а пролетарский граф вывел ретроградкой и интриганшей…

— Но… — будто бы начал протестовать Ковригин. Но тут же понял, что поводов для протеста у него нет.