Владимир Орлов - Лягушки

— Извини, Лена, — сказал Ковригин. — Про деньги ляпнул по дурости. Ты о них от меня ничего не слышала, и от тебя о них никогда ничего не услышу.

— Но… — начала Хмелёва.

— Всё. Тема закрыта. Приказ главы семьи — закон для подчинённых.

— Подчиняться, — печально сказала Хмелёва, — я не умею. И управлять мною никто не научился.

— Я уж точно не буду учиться тобою управлять, — сказал Ковригин. — Но мои слова о деньгах забудь.

А выходило так, что он увязал в них, и досок или нарубленных жердей для устройства настила обнаружить поблизости не мог.

— Чем же всё-таки пугали тебя дни ожидания? — быстро спросил Ковригин в надежде отогнать от себя и от Хмелёвой финансовые бестактности.

Вопрос его вызвал мгновенный (и заметно было — неожиданный для самой Хмелёвой) взгляд на часы, будто Хмелёва держала в мыслях какие-то обязательные сроки или она куда-то (либо к чему-то) боялась опоздать, а это опоздание могло привести к печальным событиям.

— Нет… это я так… не встали ли часы… — смутилась Хмелёва. Но сейчас же собралась, глаза её снова лучились любовью к Ковригину (или хотя бы обожанием столичного благодетеля): — Ничто меня, Сашенька, не пугало! Да и что может меня напугать или заставить грустить, если ты, Сашенька, рядом со мной!

И она чмокнула Ковригина в щёку.

— Горько! — тут же вскричал проходивший мимо гость или свидетель празднества, возможно, что и бомж, по версии регистратора Цибули-Бульского, специально выписанный из Барабинских степей, но приодетый на Пресне ради соответствия торжественному обряду. Во всяком случае, отрабатывая приглашение в свет и светский же наряд (пусть — на прокат и на время), минут пять без нарушений дыхания он выкрикивал, выпевал и выплясывал "Горько!", при этом и дирижировал сразу же явившимся ему на подмогу горлопанами и славильщиками.

А Ковригин с Хмелёвой пять минут стояли, прижавшись друг к другу влюбленными в подворотне, не в состоянии разъединить губы и тела, никакой дворник или дружинник не мог бы помешать им.

— Сегодня будет у нас настоящая брачная ночь… — прошептал Ковригин.

— Да, Сашенька… да…

— Пойдём… И в твой теперь дом…

— Да, Сашенька милый…

Однако сразу уйти со свадебного действа им не было дадено. Они, будто бы ни с того ни сего, оказались главными фигурами нынешнего разлива бракосочетаний. Им по-прежнему орали "Горько!", их поливали не только шампанским и ликером "Амаретто", но отчего-то и молочной смесью для вскармливания младенцев и малороссийского Минздрава переводом настойки боярышника, на них с копьями предложений "увеселить" наперевес шли тамады-затейники, их — от докризисных щедрот — посыпали рваными балтийскими "латами", один из черноусых джентльменов подарил им "тойоту" кутаисской сборки (ключи, правда, не вручил, просто сказал, что дарит).

Словом, было выказано им уважительное внимание. Вполне возможно, что вызванное и прелестями молодой жены.

А Ковригин понимал, что им с Хмелёвой надо уже не уходить, а сбегать.

И дело было не только в нестерпимой необходимости Ковригина оказаться — и сейчас же! — в уединении с желанной женщиной. Полчаса назад ему было просто неловко находиться чуть ли не в дачной униформе (ковбойка, джинсы!) среди празднично одетых людей. Теперь же в своем миловании, пусть будто бы и оправданном росписями в гражданских бумагах и криками "Горько!", в своей неспособности разъединить тела, они с Хмелёвой стояли голыми посреди заинтересованной толпы, вызывая у кого-то зависть, а у кого-то (у педантов старой школы, скажем) и мысли о возможностях принятия эротики и неприличии порнографии.

Впрочем, ему ли, Ковригину, со влажностью в джинсах и при виде лучившихся веницейски-зелёных глаз Хмелёвой, было думать теперь о приличиях?

— Всё! Я больше не могу! Все здесь лишние, — прошептал Ковригин. — Бежим! Ты в эту сторону! Я — в эту!

— Куда бежим? — спросила Хмелёва.

— Как куда? — удивился Ковригин. — Домой!

— Сашенька, — сказала Хмелёва, — чувства чувствами. Но ведь есть и дела…

— Какие дела? — нахмурился Ковригин.

Губы Хмелёвой снова прижались к губам Ковригина. Ласково прижались. Но без страсти. И на секунду.

— Сашенька, прости за назойливость… — трогательными были слова и глаза Хмелёвой, — но занятия любовью хороши, когда на душе спокойно…

— И что? — спросил Ковригин. Он начинал сердиться, и Хмелёва не могла не почувствовать этого.

— А то… — начала Хмелёва, и весь вид её показывал, что она свинья, что она скотина капризная и достойна гильотины, но это — завтра, а сегодня извольте выслушать и понять. — А то, что нам надо хоть на минутку заскочить в паспортный стол и навести там справки…