Владимир Орлов - Лягушки

— Говорил… Бахвалился. Цену себе набивал… Можно, конечно, поскрести по сусекам… Сегодня позвоню двоим…

Соврал. Никуда звонить не собирался. И не позвонил. Пусть сама впихивается в столичную жизнь. Интересно будет понаблюдать, какие проворства сумеет она проявить. Придётся терпеть её полтора месяца.

А если и не полтора месяца? А если и долгие годы? Это ведь и повеситься он в конце концов пожелает…

— Хватит кукситься, — сказал Ковригин. — Пообещал позвонить, сейчас и позвоню. И спать. Утро вечера, сама знаешь… Придём домой и сразу спать!

— А как же, Сашенька, брачная ночь? — спросила Хмелёва.

— Какая ещё брачная ночь! — рассердился Ковригин.

— Обыкновенная, — сказала Хмелёва. — То есть должна выйти необыкновенной. Я ведь предупреждала тебя.

В голосе её не было лукавства, присутствия игры, не было блажного каприза, но ощущалось волнение и неуверенность в себе, даже страх перед ближайшими часами её московской жизни, можно было предположить, что Хмелёва всерьёз относится к своим словам или к своему решению.

— Я ещё не привык к твоим шуткам и твоей логике, — сказал Ковригин (подумал: "И хорошо бы не возникла нужда привыкать!"), — но есть обиходная логика. Брачная ночь происходит после заключения брака. Ко всему прочему наш брак фиктивный, и, стало быть, никакой необыкновенной ночи у нас быть не может.

— Ты зануда, Ковригин, — остановилась Хмелёва. Схватила Ковригина за отвороты куртки, притянула к себе, нашла губами его губы. — Мало ли что будет сегодня и мало ли что будет завтра! А я хочу тебя сейчас! Считай, что у тебя, как у моего московского сюзерена, есть право первой ночи.

Ковригин всё ещё стоял на углу Большой Бронной и Богословского переулка. И будто бы что-то соображал в нерешительности и недоумении. Сказал, наконец:

— Но так или иначе фиктивность брака будет отменена. В нарушение наших договорённостей. А я человек слова.

— Я тебе, зануда Ковригин, талдычу о правах сюзерена на первую ночь! — рассмеялась Хмелёва, но, впрочем, не слишком радостно. — А ты цепляешься за свои договоренности и понятия о чести.

— В Москве я твой опекун, — сказал Ковригин, — и взялся быть здесь твоим заступником и охранителем…

— Ты, Ковригин, — сказала Хмелёва, — не только зануда, но и дурак. Я хочу тебя. И вовсе не из благодарности… Но, может, я вызываю у тебя теперь чувство брезгливости?.. Тогда другое дело… Тогда ты во всём прав…

Она зашмыгала носом, возможно, уже мокрым, ладонью убрала влагу с глаз и нашла в себе силы скомандовать:

— Всё, Ковригин, под крышу и высыпаться!

При этом она взглянула на Ковригина, а стояли они на тротуаре под надзирающим за вечерней жизнью столицы столбом, и в высвеченных химическим светом коммунальных ламп снова увиделись Ковригину в веницейской зелени глаз Хмелёвой чуть ли не обожание его и уж точно — бескорыстие, а главное — её очевидный призыв к слиянию натур и тел. Ковригин сейчас же ощутил желание обнять Хмелёву и вышептать: "Я люблю тебя!"

Смог не вышептать.

И по дороге к месту проживания был благодарен себе за это. Но недолго. Ковригина трясло.

"Тряски, трясучки, трясеи…" — Ковригин пытался вспомнить, как в старые дни назывались на Руси лихорадки-лихоманки, но не смог вспомнить. Зато на память ему пришли тропические лихорадки, о них юному Ковригину было известно из книжек про мореплавателей и пиратские приключения с абордажами и чёрными метками. Там особо ушлые пираты были одноглазые и шустро передвигались на деревянных культях.

Так что обойдемся отечественными лихоманками-трясеями, посчитал Ковригин. Тем более что тропических лихорадок он не испытывал. Но малярией болел. Помнил, как противно-пугающе волокло его ввысь, в неустойчивые волны дурного жара, готовые вот-вот прекратить его сознание, и как опрокидывался он в мокрый холод бесчувствия и безволия. И у трясеи этой не было исхода…

Но сейчас лихорадка Ковригина донимала иного рода. Для избавления от неё не требовалось хины. Не требовалось, похоже, и самого избавления. Напротив, взлёты в болезненно-колеблющиеся высоты и падения во влажную стужу страхов будто бы доставляли Ковригину удовольствие. Ковригин растягивал приступы своего состояния, и уж точно — не торопил их.

Знал, чем всё закончится…

Всё же — лихоманки…

В них — и приближение к лиху, и лихость (возможного) гусарского поступка, способного дать поворот судьбе.

Лихорадок-лихоманок, как известно, было семьдесят семь. По счёту восточных славян. Способов же лечения от лихорадок имелось куда больше. Проще всего было бы носить при себе нитку с двенадцатью узлами. Но обстоятельства могли заставить и пить настойку навоза на водке. Не придётся ли Ковригину добывать нынче целебную настойку?