— И?
— Ничего. Мама несказанно обрадовалась неожиданному визиту и пожаловалась, что у нее болит поясница. Она даже показала, где, за что господин доктор был ей очень благодарен. Меня отправили в продуктовый за пирожными и бутылкой розового. Она тем временем попросила прощения за беспорядок, такая уж у артистов жизнь, сплошная суета, похвалила твидовый пиджак господина доктора и оставила автограф на бланке рецепта.
— Думаю, врач, в свою очередь, выписал ей крем для спортсменов “Рихтофит”.
— Выписал. Затем мама заперла меня в туалете, натянула резиновые перчатки и с помощью шнура от утюга пыталась провести ток в ручку входной двери, чтобы в дальнейшем все, кто помогает мне отправить ее в больницу Липотмезе, подыхали прямо на лестнице. К счастью, она повернула тумблер на нуль, и всего-навсего выбило пробки.
— Ужас какой.
— Привыкаешь, — сказал я. — Слава богу, когда она включает свет, всегда надевает резиновые перчатки. Ей повсюду мерещится опасность. Кстати, если бы телевизор и фен работали от пульта дистанционного управления, возможно, я бы до сих пор сидел в туалете.
— Ты сумасшедший. Как можно над этим смеяться? — спросила она, смеясь.
— Можно, если я знаю, что Эстер Фехер сейчас обнимет меня, — сказал я, и она обняла меня, и ее язык несколько минут боролся с моим в темноте ротовой полости, но потом я отдал победу ей. Я позволил ей завладеть областью от губ до горла, потому что за это время я нашел кнопку на ее летнем платье. Ты в самом деле сумасшедший, так нельзя, сказала она, но я уже чувствовал, как набухают ее соски, как каменеет клитор, словно сказочные кристаллы, внизу, в глубине шахты, они мягче морской губки, но как только их озарит свет, они становятся твердыми, как розовый кварц. Я уже чувствовал, как ее пальцы заползают между пуговицами на штанах, я слышал биение ее сердца. От ударов молота в сердечных клапанах эхом отозвался весь Восточно-Будапештский-промышленно-спальный район, для которого, по доброму Божьему велению, было сделано исключение и куда с самого утра не ступала нога человека. Еще! — прохрипела она в блиндаже углового столика в комнате размером с сарай, и, пока одна моя рука забиралась в гладкую глубину лабиринта наслаждения, другая зажимала ей рот, потому что я знал, что на ее крики сбежится весь обслуживающий персонал. Откуда ни возьмись появятся официанты и прибегут посудомойки, но возврата уже не будет. Я знал, что сейчас даже целый полицейский батальон не способен меня остановить. Еще одно движение, и от зависти позеленеют все нефтяные скважины Кувейта и гейзеры Исландии. И тотчас ожили искусственные цветы, прикрученные проволокой на трубу радиатора, пошли волнами линолеум с рисунком под мрамор и плафон в стиле кубофутуризма, погасли неоновые лампы, и заволновались, ослепляя глаза, нейлоновые шторы, словно кто-то с помощью шнура от утюга пропустил ток в ресторан “Розмарин”, ожидающий закрытия. Потом задрожали стены и на их фоне затрепетал весь соцреализм с двумя пивными кружками и полными пепельницами, потом Эстер упала на стол, и я хотел было упасть на нее, но вдалеке в полумраке замаячила слишком антропоморфная фигура Бога, который спросил, будете еще что-то заказывать, а я сказал, не знаю, то есть конечно, принесите еще две того же самого.
— Больше, — прошептала Эстер, все еще закрывая лицо рукой, поскольку боялась, что ее глаза вот-вот все выдадут. Боялась, что сейчас ее опустошенный взгляд вмещает в себя целый параграф о непристойном поведении, и я чувствовал, что параллельно второй рукой она пытается быстро навести порядок под столом.
— Меня отстранили от работы на полгода, — сказал я, когда мы наконец остались одни.
— Всего-то? Меня на десять лет приговорили к заключению, — сказала она и улыбнулась, и провела своим скользким пальцем по моим губам, прежде чем поцеловать, а я добавил, что тогда меня — пожизненно.
— Почему ты хочешь ее увидеть? — спросил я уже на улице.
— Сама не знаю, — сказала она.
— Она тебя заочно ненавидит.
— Понимаю. Ты говорил ей обо мне?
— Нет. Она знает тебя по запаху.
— Я бы ужасно ненавидела того, кого знаю только по запаху.
— Ты не моя мама, — сказал я.
— Думаю, в глубине души я хочу увидеть не ее. Ну то есть ее я тоже хочу видеть, но по-другому. Из любопытства. С любопытством я как-нибудь справлюсь. Но я боюсь, и ничего не могу с собой поделать.
— Тебе нечего бояться.
— Думаю, я боюсь даже не ее, а ее сына. Боюсь, что ты поможешь ей скрыться и запрешь в комнате, совсем как тюремщик.
Читать дальше