Аттила Бартиш - Спокойствие

— Юдит Веер. Ее похоронили вчера утром, — сказал я.

— Извольте искать завтра. А сейчас будьте добры покинуть кладбище.

— Это моя сестра, — сказал я.

— Одиннадцатый участок, за каучуковым заводом. Только поспешите, в восемь мы выпускаем собак.

Я вернулся, мама, сказал я с порога, но она не ответила. Она все так же лежала на кровати, как и вчера, когда я уходил, только за это время полотенце на ее лице высохло и сморщилось. Со временем вот так же высохло ее тело. Пятнадцать лет небытие опутывало ее своими нитями, словно паук божью коровку, но даже на смертном одре сквозь густую сеть морщин просвечивал изумительной красоты хитиновый панцирь.

Я вернулся, мама, повторил я, затем снял с нее полотенце, думая, что она спит, но она лежала с открытыми глазами, при этом взгляд у нее был отсутствующий. И когда я увидел это опустошенное лицо, то понял, что разговаривать бессмысленно. Я пошел на кухню заварить чай, чуть погодя она пришла, хотя и едва стояла на ногах.

— Где ты был, сынок, — спросила она, как будто первый раз в жизни.

— Не важно, — сказал я.

— Она это заслужила. Пусть сгниет там, в земле, вместе со своими нотами. Пусть сгниет!

— Я устал, — сказал я и встал, чтобы выйти, но она схватила меня за руку.

— Значит, ты поверил? Поверил во всю эту чушь?

— Не важно, — сказал я.

— Нет, важно! Каждая строчка этого письма была грязной ложью!

— Скорей всего, ты права, — сказал я.

— Я никогда никого ни к чему не принуждала!

— Может быть, мама, — сказал я.

— Она была взрослая женщина! Она всегда делала, что хотела! И трахалась, с кем хотела! И я тоже трахаюсь, с кем хочу!

— Я знаю, — сказал я.

— И аборт — это гнусная ложь! Это был просто осмотр! Банальный осмотр, понял?!

— Наверное, ты права, — сказал я.

— Заткнись! Никаких наверное! Всех тринадцатилетних девочек водят к врачу, понял?!

— Понял, мама, — сказал я.

— Ты ничего не понимаешь! Я учила ее жить! Женщина должна уметь жить! Я хотела как лучше!

— Теперь уже совершенно не важно, мама, — сказал я.

Сперва казалось, что она не выходит из квартиры только из-за мигрени, но мигрень растянулась на пятнадцать лет. Две недели назад она впервые за долгие годы увидела небо, я распорядился, чтобы ее вынесли во двор в открытом гробу.

— Вы не хотите закрыть ей глаза? — спросил один из мужчин, несших гроб.

— Нет, — сказал я.

— Но таков обычай.

— Знаю, — сказал я.

— У нее были красивые глаза.

— Да и сейчас — сказал я, а соседи стояли на лестничной клетке и удивлялись, откуда появилась моя мама, они успели забыть о ее существовании.

В первые месяцы соседи еще интересовались, где же милая актриса, давненько ее не было видно, неужели она заболела, и я сообщал им, что мама в добром здравии. Потом они стали спрашивать про счета за газ и за свет, а Карчика успокаивал их, никакого инсульта, актриса Веер только что захлопнула дверь своей комнаты перед его носом, поверьте, она до сих пор очаровательна, как в фильме, который показывали в тот понедельник. Великие актрисы часто удаляются от дел, потом они находят себе новое занятие и снова радуют поклонников, становятся защитницами животных, или что-нибудь в этом духе.

Через несколько недель после похорон Юдит мне приснился сон. Я забрался на вершину горы, было раннее утро. Внизу, в глубине долины, еще клубился туман, но здесь, наверху, белоснежные дома, где жили цыгане, слепили глаза. Дрожа от страха, я крался мимо закрытых дверей и окон, занавешенных черным шелком, уборщица из театра рассказывала мне, что цыгане крадут маленьких детей, привязывают к стойлам и поят лошадиной кровью и затем у детей как по волшебству вырастают крылья. Эти дети уносят мертвых в рай, или в ад, в зависимости от того, как решит вожак табора, поскольку цыгане не позволяют Богу вмешиваться даже в такие важные вопросы.

Была ясная погода, синее небо слепило глаза, но сосны за домами гнулись от ветра. Правда, не слышно было, ни как шумят ветви, ни как поскрипывают стволы, будто, кроме стука моего сердца, других звуков не существовало. Я уже почти миновал спящую деревню, безмолвную, словно кладбище, уже увидел дорогу, ведущую вниз, как вдруг заметил цыганскую девушку, стоявшую во дворе последнего дома. Ее коса доходила до пят, в нее были вплетены золотые монеты, на талии красовался цветастый платок, губы были алые, как осенняя брусника. Свинец заструился у меня по жилам, в горло вместо слюны потекла смола. В руке цыганка держала короткий кнут, рядом с ней на еловом бревне спала сова размером с человека. Девушка посмотрела мне в глаза и что-то сказала на непонятном языке, всего одно слово. Затем она щелкнула кнутом, птица встрепенулась и, тяжело взмахивая крыльями, влетела в окно, занавешенное черным шелком.