Сири Хустведт - Что я любил

Марк поднял голову и посмотрел на меня с выражением, которое я тут же узнал. В чистых распахнутых глазах стояла простодушная грусть, надутые губки складывались в гримаску, которой он пользовался с самого детства. Однако его мимический репертуар явно сузился. Не знаю, что тому виной, многочисленные самоповторы или наркотики, но Марк здорово потерял форму. Я посмотрел на эту маску раскаяния и покачал головой:

— По-моему, ты не очень понимаешь, что происходит. Так вот, Марк, с этим лицом ты опоздал. Я слышал, как вы болтали на эскалаторе. Я слышал твой голос. При мне ты никогда так не разговаривал. И даже если бы я ничего не слышал, это твое выражение лица я знаю наизусть. Оно у тебя в запасе для взрослых, которые говорят мальчику: "Ай — ай-ай!" Только тебе уже не три года. Ты вырос. И эти твои щенячьи ужимки тут не проходят. Более того — они просто смешны.

Марк несколько секунд смотрел на меня, не веря собственным ушам. Затем, как по команде, лицо его приняло совсем иное выражение. Он перестал выпячивать губу и от этого сразу стал взрослее. Столь быстрая смена масок была с его стороны тактическим просчетом. Я почувствовал внезапное преимущество.

— Нелегко, должно быть, помнить, когда какое лицо надевать, кому что врать. Бедолага, состряпать такую историю про пистолет, про убийство, и все в надежде, что Вайолет вышлет тебе деньги! Ты за кого ее принимаешь? Неужели ты думаешь, что после всего, что ты сделал, она пошлет тебе деньги?

Марк опустил голову и сидел не поднимая глаз:

— Я ничего не стряпал, это правда.

Со мной он говорил голосом, который я очень хорошо знал.

— Я не верю ни единому твоему слову.

Марк посмотрел на меня, но головы не поднял. Голубизна радужки казалась влажной от избытка чувств. Этот взгляд я тоже узнал, потому что не раз и не два попадался на одну и ту же удочку.

— Тедди сам сказал мне, что это он убил, это его рук дело.

— Но ведь все это произошло задолго до твоего лечения в Хейзелдене. Почему же ты снова с ним уехал?

— Это все он! Он попросил, а я не мог сказать "нет", потому что боялся.

— Опять врешь!

Марк неистово затряс головой:

— Нет!

Он это почти выкрикнул. Женщина, сидевшая через три столика от нас, даже повернула голову в нашу сторону.

— Марк, — произнес я, стараясь говорить как можно тише, — неужели ты не понимаешь, что это абсурд? Ты же мог вернуться со мной в Нью-Йорк из Миннеаполиса, я специально прилетел за тобой.

Я помолчал.

— Я ведь видел тебя в парике, видел, когда ты садился в такси с этим…

Я не мог продолжать, потому что Марк пожал плечами и ухмыльнулся.

— По-твоему, это смешно?

— Да нет, просто вы так говорите, дядя Лео, как будто я голубой.

— А это не так, да? И вы с Джайлзом не любовники?

— Да это же для прикола. Ну, было пару раз. Я же не такой! Это только с Тедди…

Я не сводил глаз с его лица. Он был слегка сконфужен, но не более того.

— Кем же надо быть, чтобы убежать из дома с человеком, про которого точно известно, что он убийца, бояться его и при этом спать с ним для прикола, а?

Ответа не последовало.

— Этот человек уничтожил одно из полотен твоего отца. Неужели тебе на это наплевать? Ведь это же твой портрет, Марк!

— Это не мой портрет, — буркнул он.

Теперь глаза его стали тусклыми.

— Как то есть не твой? Что ты такое говоришь?

— Я там не похож совсем. Гадость какая-то.

У меня не было слов. Явная неприязнь Марка к портрету меня потрясла. Она в корне меняла дело. А вдруг именно это и повлияло на Джайлза, он же не мог не знать об отношении Марка к работе отца?

— Маме он тоже не нравился. Она его даже не разворачивала. Он все время лежал в гараже.

— Понятно.

— И вообще, почему надо вокруг какой-то одной картины поднимать такой шум? Тоже мне, проблема! После отца осталось столько работ…

— Ты просто представь себе, каково бы ему было…

— Так ведь он уже того! — выпалил Марк.

От этого "уже того!" у меня зашумело в ушах. Глядя в пустые, неживые глаза Марка, слушая этот кретинский эвфемизм, с помощью которого он говорил о смерти Билла, я чувствовал, как меня захлестывает ярость.

— Знаешь, Марк, этот портрет был лучше, чем ты, потому что он — более настоящий, более живой, более сильный, чем ты когда-либо был или будешь. Если тут и есть гадость, то она в тебе, а не в картине. Гадок на самом деле ты. В тебе нет ничего, кроме пустоты и холода. И если бы отец был жив, он бы от тебя отвернулся.

Я с шумом втягивал воздух через нос. Ярость душила меня, и я пытался взять себя в руки.