Сири Хустведт - Что я любил

— И поэтому лгал? Да неужели он не понимает, что это куда хуже, чем признаться?!

— Я же ему столько раз все это говорил, — беспомощно развел руками Билл.

— По-моему, мальчику нужна помощь.

Билл полез в карман за сигаретами, вытащил одну из пачки и закурил, стараясь не дымить в мою сторону.

— Мы поговорили с Люсиль по телефону. Собственно, говорил все больше я. Она слушает, я знай себе разоряюсь, и под конец она сообщает мне ценные сведения, почерпнутые ею из журнала для родителей. Оказывается, подросткам свойственно говорить неправду. Это просто фаза становления личности. Я пытаюсь ей объяснить, что это не просто неправда, что парень разыгрывает такое, что хоть "Оскара" давай! И знаешь, чем кончилось? Она мне ничего не ответила. Я стою с телефонной трубкой в руке, меня трясет, а она молчит. Тогда я просто взял и повесил трубку. Зря, конечно. Но ясно одно: Люсиль просто не понимает всей серьезности происходящего.

— Марку необходима помощь, — снова сказал я. — Нужно обратиться к психиатру.

Билл стиснул челюсти и тяжело кивнул.

— Мы уже ищем. Не знаю только кого. Врача, психотерапевта… Не в первый раз. Он ведь уже однажды проходил курс.

— Да? Я не знал.

— Проходил. Сперва в Техасе, его наблюдал один доктор по фамилии, кажется, Муссель, потом был кто-то в Нью — Йорке, почти целый год. Весь этот наш развод… Мы хотели, чтобы ему было полегче…

Билл сидел в моем кресле у окна. Я все это время не отпускал его руки, чтобы он знал, что я тут, рядом. На мгновение он спрятал лицо в ладони. Плечи его вздрагивали. Я смотрел на струйку дыма от сигареты, бессильно повисшей у него между пальцами, и вспоминал встревоженное лицо Марка, который рассказывал мне о том, как Хесус упал с лестницы.

Вранье изначально предполагает двойственность. То, что сказано, и то, что лишь могло бы быть сказано, но о чем умолчали, существует отдельно друг от друга. Стоит перестать врать, как зазор между словами и тем, что про себя знаешь, сокращается, и ты вновь пытаешься привести язык слов, хотя бы тех, что предназначены для окружающих, и язык мыслей в соответствие друг с другом. Ложь Марка не укладывалась в эту схему, прежде всего потому, что предполагала крупномасштабный и тщательно проработанный вымысел, который надо было поддерживать. Эта ложь просыпалась утром, отправлялась на работу, потом возвращалась домой, рассказывала, как прошел день, и так продолжалось долгих два с половиной месяца. Оглядываясь на те две недели, которые мы провели вместе, я понимал, что на самом деле концы с концами сходились далеко не всегда. Например, если человек все лето работает на открытом воздухе, он не может быть белым, как молоко, он должен загореть. Да и график у него был каким-то слишком уж скользящим и слишком уж щадящим. Но у художественного вранья концы и не должны сходиться с концами, поскольку ставка делается не на виртуозность исполнения, а на соответствие желаниям и ожиданиям аудитории. После того как все вышло наружу, я вдруг понял, как безумно мне хотелось, чтобы каждое сказанное Марком слово было правдой.

Когда разоблачение состоялось, из Марка словно выпустили воздух. Весь его облик излучал вселенскую скорбь: понурые плечи, склоненная голова, глаза полные боли. Но когда его спрашивали, зачем нужно было затевать весь этот обман, он только вяло отвечал, что папа бы расстроился, если бы узнал, что он бросил работу. Он, разумеется, понимал, что вранье — это "тупость", и говорил, что ему "стыдно". Когда я сказал, что истории, которыми он меня кормил в течение двух недель, сводят на "нет" все наши задушевные разговоры, он с жаром бросился мне доказывать, что говорил неправду, только когда речь шла о работе.

— Вы не думайте, дядя Лео, я к вам очень хорошо отношусь! Просто я вел себя как дурак.

Билл и Вайолет на три месяца посадили Марка под домашний арест. Когда я спросил, наказала ли его Люсиль, Марк изумленно посмотрел на меня:

— А за что? Ей-то я ничего не сделал!

Правда, он добавил, что, наказала бы она его или нет, ему все равно, потому что в Принстоне "тоска зеленая" и ничего "нормального" там не происходит. Он сидел на диване у меня в гостиной, упершись локтями в колени и спрятав подбородок в ладони. Я смотрел на уставившиеся в никуда глаза, на рефлекторно подрагивающие икры, и снова в моей душе поднималось чувство отторжения. Марк казался мне ничтожным и абсолютно чужим. Но вот он повернул голову в мою сторону, я увидел огромные печальные глаза и снова понял, что мне его жалко.