Сири Хустведт - Что я любил

По словам Ласло, свою причастность к умерщвлению кошек Джайлз отрицал, но слухи и всеобщее смятение всячески поддерживал, называя, например, трупы несчастных животных "яростным апогеем мятежного искусства". Он прямо заявил, что завидует пожелавшему остаться неизвестным художнику, но надеется, что именно его, Джайлза, работы вдохновили этого, как он выразился, "преступника/творца", и благословил всех "кошкодеров" на последующие подвиги.

Но тут, конечно, взвились защитники прав животных. В одно прекрасное утро Ларри Финдер обнаружил на дверях своей галереи намалеванные красной краской слова: "Соучастник убийства". А я-то и знать ничего не знал. Вся эта история активно муссировалась в прессе; в новостях по городскому телеканалу прошел отдельный сюжет, но я все пропустил.

Ласло задумчиво жевал, втягивая носом воздух. Наконец он спросил:

— Получается, что вы вроде как и не в курсе, да, Лео?

Я сокрушенно кивнул.

— Да будет тебе, Ласло, — накинулась на него Пинки. — Это ты у нас все видишь, все слышишь. Но не все же такие. У Лео полно других дел.

— Что я такого сказал, — смутился Ласло.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы втолковать им обоим, что я и не думал обижаться. После того как все утряслось, Ласло продолжил:

— Этот Джайлз ради рекламы еще и не такое может сказать.

— Вот именно, — подхватила Пинки. — А на самом деле, может, он тут совсем ни при чем.

— А Билл с Вайолет знают про кошек? — спросил я.

Ласло кивнул:

— Но они уверены, что Марк с Джайлзом не встречаются.

— А ты в этом не уверен?

— Мы их видели вместе, — сказала Пинки.

— В "Лаймлайте". В прошлый вторник.

Еще один мощный вздох, и Ласло решительно продолжал:

— Не хотел я говорить Биллу, но, боюсь, придется. Парню совсем крышу снесло.

Пинки перегнулась ко мне через стол: — Даже если Джайлз тут ни при чем, в нем все равно есть что-то ужасно мерзкое. Я видела его всего один раз. Тут дело не в гриме и не в костюме. У него глаза такие.

Уходя, Ласло сунул мне в руку конверт. Я успел привыкнуть к этим прощальным сюрпризам. Билл их тоже получал. Обычно конверт заключал в себе некую цитату, над которой полагалось поразмыслить на досуге. Мне уже перепал образчик хандры от Томаса Бернхарда: "Веласкес, Рембрандт, Джорджоне, Бах, Гендель, Моцарт, Гете… Паскаль, Вольтер — какое скопище напыщенных уродств!" — а также цитата из Филипа Гастона, которая мне особенно полюбилась: "Трудней всего на свете — знать и знать, как не знать". Когда я вечером открыл конверт, в нем лежал листок с напечатанной фразой, принадлежавшей Герману Броху: " Китч всегда стремится найти прибежище в рациональности".

Но можно ли было считать умерщвленных кошек формой китча? По ходу размышлений один предмет сменялся другим: жертвоприношения, великая цепь бытия, современные скотобойни и, наконец, домашние любимцы.

В детстве у Марка были белые мыши, морские свинки и волнистый попугайчик по имени Пиппи. Однажды он угодил головкой под опускающуюся дверцу клетки. От перелома шеи попугай умер. Помню, как вечером того дня Марк и Мэт устроили погребальное шествие. Они маршировали по нашей квартире с коробкой из-под обуви, где лежал окоченевший птичий трупик, и пели единственную приличествующую случаю песню, которая была им на тот момент известна и могла сойти за похоронный марш — спиричуэл про небесную колесницу, Swing Low Sweet Chariot.

Когда после работы Марк вернулся домой, я не смог заставить себя расспросить его ни про Джайлза, ни про кошек. Мы сели ужинать, но у него за день накопилось такое количество новостей и он столько хотел мне рассказать, что мне снова не представилось случая заговорить с ним о том, что я узнал от Ласло.

Оказывается, утром Марк участвовал в установке увеличенного детского рисунка, который ему нравился больше всех. Это был автопортрет шестилетней девчушки из Бронкса. Она изобразила себя с любимой черепахой, удивительно смахивающей на динозавра. Днем Хесус, приятель Марка, упал со стремянки, но, по счастью, не на землю, а на кипу парусиновых полотнищ, сложенных внизу. Перед тем как уйти на всю ночь, Марк отправился в ванную, и я услышал, как он там насвистывает. На столе лежал листок бумаги с телефонным номером и именем: "Аллисон Фредерике, 677-84-51".

— Если понадоблюсь, дядя Лео, вы позвоните, я буду у Аллисон, — сказал он.

После того как за ним закрылась дверь, у меня внутри зашевелились смутные подозрения. Я пробовал включить Берлиоза в исполнении Дженет Бейкер, но музыка не могла унять беспокойства, теснившего мне грудь. Я не сводил глаз с лежавшего на столе листка, где Марк написал имя и телефон. После двадцати минут колебаний я решил позвонить. Мне ответил мужской голос: