Тим О'Брайен - Что они несли с собой

— Пока, — сказал я.

И Линда кивнула и сказала:

— Пока.

На протяжении следующих нескольких недель Линда каждый день приходила в школу в своей новой красной шапке. Она никогда ее не снимала, даже в классе, а потому ее неизбежно поддразнивали. В основном этим занимался парнишка по имени Ник Уинхоф. На переменах на игровой площадке Ник подбирался к ней сзади и старался схватить за шапку, почти срывал ее с головы, а потом убегал. Так продолжалось несколько недель: девочки хихикали, мальчики его подзуживали. Разумеется, мне хотелось его остановить, но это было просто невозможно. Мне надо было думать о своей репутации. У меня была своя гордость. Вообще, это было проблемой Ника Уинхофа. Поэтому я стоял в стороне, беспомощный зритель, и желал сделать то, чего сделать не мог. Я смотрел, как Линда прижимает шапку ладонью и улыбается в сторону Ника, будто всё это пустяки.

Но для меня это были не пустяки. И до сих пор не пустяки. Мне следовало вмешаться. То, что я был в четвертом классе, нисколько не извиняет меня. А кроме того, со временем не становится легче, и двенадцать лет спустя, когда во Вьетнаме пришлось делать более тяжкий выбор, кое-какая тренировка по части мужества не помешала бы.

И еще я мог бы остановить то, что случилось потом. Возможно, не остановил бы, но, по крайней мере, должен был попытаться.

Большую часть подробностей я позабыл — или мое подсознание перекрыло доступ к этим воспоминаниям, — но я знаю, что весна уже подходила к концу, и у нас была контрольная по орфографии, и посреди контрольной Ник Уинхоф поднял руку и попросил разрешения поточить карандаш. Пара ребят сразу же рассмеялись. Без сомнения, он нарочно сломал карандаш, но доказать такое нельзя, поэтому учительница кивнула и велела ему поторапливаться. Что было ошибкой. Ни с того ни с сего у Ника развилась жуткая хромота. Он двигался как в замедленной съемке, бесконечно медленно тащился к точилке, тщательно вставлял карандаш и вертел ручку целую вечность. Наверное, в тот момент это казалось смешным. Но по пути назад Ник сделал небольшой крюк. Протиснувшись меж двух парт, он резко свернул вправо и пошел по проходу к Линде.

Я увидел, как он ухмыляется одному своему приятелю. Я уже знал, что сейчас произойдет.

Проходя мимо парты Линды, он уронил карандаш и присел его поднять. Когда он поднимался, его правая рука скользнула Линде за спину. Последовала полусекундная заминка. Возможно, он хотел удержаться, возможно, тогда, на краткое мгновение, он испытал слабенький укол совести. Но слишком слабенький. Он схватил белую кисточку, выпрямился и плавно поднял шапку с головы Линды.

Вроде бы кто-то засмеялся. Я помню краткое, едва слышное эхо смешка. Помню, как пытался улыбнуться Ник Уинхоф. Где-то у меня за спиной ахнул девчоночий голосок.

Линда не шелохнулась.

Даже сейчас, когда я вспоминаю об этом, я мысленно вижу перед собой блестящую белизну скальпа. Нет, Линда не была лысой. Не совсем. Не полностью. Были кустики волос, небольшие грядки серовато-бурого пушка. Но увидел я тогда и вижу до сих пор — белизну. Гладкую, полупрозрачную белизну. Я мог видеть кости и вены, я мог различить очертания черепа. На затылке у нее красовался большой пластырь, из-под которого к левому уху змеился ряд черных скобок-швов.

Ник Уинхоф сделал шаг назад. Он еще улыбался, но улыбка все больше кривилась.

Линда смотрела прямо перед собой, устремив глаза на классную доску и спокойно сложив на коленях руки. Она не произнесла ни слова. Но некоторое время спустя она повернулась и посмотрела на меня. Продолжалось это какое-то мгновение, но у меня возникло такое чувство, что между нами состоялась целая беседа. «Ну как?» — спросила она, а я ответил: «О, всё в порядке!»

Потом она чуть-чуть поплакала. Учительница помогла ей надеть шапку, затем мы закончили контрольную и немного порисовали пальцами, а после школы в тот день мы с Ником Уинхофом проводили ее домой.

Сейчас на дворе 1990 год. Мне сорок три года — четвероклассник подобное и представить себе не мог! — но, глядя на свои фотографии, глядя, каким я был в 1956-м, я понимаю, что во многом я нисколько не изменился. Тогда я был Тимми, сегодня — Тим, но суть осталась прежней. Меня не обманывают мешковатые штаны, стрижка ежиком или счастливая улыбка. Я узнаю свои глаза, и нет сомнений в том, что улыбающийся в камеру Тимми — тот самый Тим, сегодняшний я. Что-то остается абсолютным и неизменным. Человеческая жизнь едина, как лезвие конька, выводящее петли на льду: мальчик, двадцатитрехлетний сержант пехоты, писатель средних лет, знакомый с горем и виной.