Борис Пономаренко - Практическая характерология с элементами прогнозирования и управления поведением (методика «семь радикалов»)

Если в характере человека паранояльный радикал сочетается с истероидным, то на его одежде (и в его руках) появляются разного рода знаки принадлежности к идеологическим или профессиональным группировкам: надписи на майках, значки с изображением руководителя партии или с ее девизом, флаги, цеховые эмблемы*...

* Человек с доминирующим истероидным радикалом — без паранояльного — прицепил бы на майку значок с надписью «Это я — Вася», а вовсе не с ликом вождя. В то время как отсутствие истероидности в характере делает ношение значков вообще не актуальным. Обратите внимание, коллеги, история все та же: чем больше истероидности — тем больше показухи, всевозможных деклараций, тематических шествий и т. д. и тем меньше реального действия.

Оформление пространства параноиком сводится к превращению любого помещения в рабочий кабинет. Он — трудяга, влюбленный в свою работу. Поэтому все, что его окружает, носит на себе отпечаток его основной деятельности, выбранной им цели.

Уместно вспомнить, что истероид оформляет собственное пространство с единственным намерением — произвести на своих гостей, сослуживцев и т. д. яркое, незабываемое впечатление. Он изощряется как только может, наполняя дом (офис) своими портретами, модными причиндалами, оригинальными цацками... В подобном интерьере есть все, кроме одного — там не предусмотрено место для работы.

В отличие от истероида, у эпилептоида есть рабочая зона, где он занимается своими поделками, хранит инструменты. Но эта зона — одна из многих функциональных зон, не более. Существуют и другие. Ревнитель формального порядка — эпилептоид не станет, к примеру, принимать пищу в спальне или выпиливать лобзиком, сидя за обеденным столом.

Параноик работает везде, где он находится. За чашкой утреннего чая он дорисовывает схему, которую не успел закончить прошлой ночью, потому что его, несмотря на выпитый им в одиночку кофейник, все-таки сморила усталость. Принимая душ и затем одеваясь, он в режиме бормотания проговаривает тезисы своего выступления на предстоящем производственном совещании, с удовольствием перебирая в уме наиболее актуальные и трудоемкие задачи. Ложась в постель, он кладет рядом с подушкой телефон, чтобы ни в коем случае не проспать какое-нибудь важное событие, чтобы ни одна значимая проблема не была — не дай бог! — решена без его участия.

Если при этом в реальном характере присутствует еще и шизоидная тенденция, благодаря которой человек просто не убирает за собой, то интерьер постепенно наполняется овеществленными идеями и замыслами — чертежами, моделями, черновиками служебных записок, технико-экономических обоснований и т. д. и т. п.

Наличие эмотивного радикала (и об этом мы поговорим в свое время) пробуждает тягу к искусству. При доминирующем паранояльном радикале это будет классическое искусство, т. е. искусство, наполненное глубоким социальным содержанием (даже порой в ущерб достоверности).

Знаменитый русский художник, знаток российского быта Коровин, преклоняясь перед величием таланта Репина, тем не менее критиковал его картину, вошедшую в наше среднешкольное сознание под названием «Бурлаки на Волге».

«Илья Ефимович, — говорил Коровин (из воспоминаний художника, в вольном пересказе автора) Репину, — и где же, позвольте вас спросить, вы видели таких неавантажных, с позволения сказать, бурлаков? Этих доходяг, оборванцев, бомжей в последней стадии чахотки? Это какой же идиот-купчина доверит подобным, мягко говоря, работничкам тянуть свою баржу? Он так и к зиме на ярмарку не поспеет. Настоящие бурлаки (а уж их-то, слава Богу, я перевидал немало, каждый год путешествуя по России-матушке) — ребята крепкие, мощные, румяные, здоровые. А как иначе? Свежий воздух, физический труд, отменное питание — осетрина, белужина, рассыпчатые каши, обильно сдобренные натуральным растительным, а то и сливочным маслом, молоко, ягодные кисели, саратовские вкуснейшие калачи... Помилуйте, Илья Ефимович, но в жизни не бывает таких картин, как Ваши "Бурлаки". Репин угрюмо отмалчивался.

Зато Горький и Шаляпин были в восторге от этого произведения. Они (между прочим, оба — волгари, знавшие быт не хуже Коровина) видели в нем другое — глубоко эмоциональное и высокохудожественное раскрытие актуальной темы угнетения простого народа богатеями-эксплуататорами. Темы настолько важной, что ради нее не то что слегка погрешить против правды жизни, но и отдать самое жизнь — не будет много.