Лея Любомирская - Лучшее лето в её жизни

Бруну тяжело вздохнул и нежно обнял жену.

– Ну-ну-ну, – успокоительно забормотал он ей в макушку, – я больше не буду, Терезиня, прости меня. Ну видишь, всё, я уже не кричу… Ну не плачь, миленькая, солнышко мое…

Тереза протяжно всхлипнула и уткнулась носом в вырез мужниной пижамной куртки. В вырезе стало горячо и влажно, и Бруну умилился.

– Девочка моя, – прошептал он. – Хорошая…

Тереза подняла голову и солнечно, как десять лет назад, улыбнулась Бруну. Потом ее улыбка потускнела.

– Ой, – сказала Тереза. – А что это у тебя с ушами?!

Сестра Перпéтуя еще раз тщательно пересчитала сдачу и тихонько вздохнула.

– Прошу прощения, сеньор Фабиу, – сказала она, натянуто улыбаясь, – но я вам дала два евро…

– Конечно-конечно! – вскричал сеньор Фабиу, выхватывая из коробочки две пятидесятисентимовые монетки. – Это я прошу прощения у сестpы! Я просто задумался, знаете…

«Ничего ты не задумался, вороватая твоя морда», – хмуро подумала сестра Перпетуя, ссыпая монетки в малюсенький вязаный кошелечек. Хлеб со злаками, который она каждые два дня покупала в передвижной пекарне сеньора Фабиу, и без того подорожал с прошлого года почти вдвое, но сеньор Фабиу все равно так и норовил надуть на сдаче.

Сеньор Фабиу икнул. «Чтоб тебе подавиться этим евро!» – страстно пожелал он. Сеньору Фабиу нестерпимо хотелось курить, но не хватало восьмидесяти сентимов на пачку «Голубых португальских».

Сестра Перпетуя поскользнулась на раздавленной кем-то сливе, взмахнула руками, чтобы не упасть и выронила пакет с хлебом. «Ты мне еще поругайся вслед, – стараясь не заводиться, подумала она. – Я тебе так поругаюсь!..»

Сеньор Фабиу потянулся в глубь грузовичка, чтобы поправить криво лежащую буханку, но тут в спине как будто что-то взорвалось. От боли у сеньора Фабиу сперло дыхание, а на глаза навернулись слезы.

– Ведьма! – взвизгнул он вслед сестре Перпетуе, как только сумел продышаться. – Все монашки – ведьмы!

Сестра Перпетуя резко обернулась, охнула и схватилась за подвернувшуюся щиколотку.

– Безбожник! – отчеканила она, не разгибаясь. – В аду гореть будешь!

Лицо сеньора Фабиу налилось кровью.

– А ты! – пропыхтел он. – Да ты! Да ты вообще!..

Из приемного покоя выходили вместе. Сеньор Фабиу, уже нормального цвета, поддерживал под руку прихрамывающую сестру Перпетую.

– Бросали б вы курить, сеньор Фабиу, – ворчала сестра Перпетуя. – Слышали, что вам доктор сказал?

– Сестре легко говорить, – незло огрызался сеньор Фабиу, – а я уже пятьдесят лет курю! Я так думаю, что если бы Господь не хотел, чтобы мы курили, он бы не создал сигареты. – Сеньор Фабиу ухмыльнулся и даже хотел слегка пихнуть сестру Перпетую локтем в бок, но застеснялся и не стал. – А, сестра? Верно я говорю?

Сестра Перпетуя вздохнула, смиряя раздражение. «Вот ведь болтун! – подумала она. – И никак не уймется…»

Сеньор Фабиу поперхнулся и надрывно закашлялся.

…Карлота Жоакина была старуха богатая и для своего возраста очень крепкая, но вздорная и склочная и какая-то абсолютно бессердечная.

Про нее доподлинно было известно, что каждую неделю она собственноручно толчет в небольшой каменной ступке кусочки стекла, мешает стеклянную пыль с хлебными крошками и рассыпает по дорожкам сада, а сама усаживается в беседке с вязанием и смотрит, как птицы слетаются на адское угощение. Младшая девчонка зеленщика Вашку – рыжая Жоана, которая убирала у Карлоты Жоакины по средам и пятницам, – уверяла, что старуха потом собирает птичьи трупики, перья сжигает, а из крови и костей варит зелье, которое делает ее невидимой тринадцатого числа каждого месяца. Зачем Карлоте Жоакине становиться невидимой по тринадцатым числам, Жоана не знала, но клялась, что своими глазами видела, как старуха откупоривает бутылку толстого неровного стекла, наливает оттуда в стакан вязкой темно-коричневой жидкости, разводит водой и выпивает залпом, и потом весь день ее не видно, только в доме раздаются какие-то пугающие звуки – не то плач, не то смех.

Зеленщиковой девчонке у нас не очень верили – все знают, что рыжие врут как дышат, к тому же Жоана вечно что-то читала, зеленщик ее уже и порол, и книги отнимал и жег, все без толку. Только отец отвернется – она уже шелестит страницами. Где только брала?

Но птиц – птиц в городе очень любили. В каждом доме держали хотя бы канарейку, а у моей квартирной хозяйки доны Анжелины их было восемь, и большой белоснежный попугай по имени Жока.