Ульрих Бехер - Сердце акулы

Она бесшумно двинулись к ним, по песчаной полосе, потом по скользким каменным плитам.

Собаки стояли, вытянув хвосты и почти касаясь друг друга мордами — они что-то вынюхивали, выискивали там, на каменных плитах. «Голосуйте за Гарибальди!» — опять она, эта надпись. Поблескивая в свете луны, кривые буквы светились, словно фосфоресцирующая краска. Подбираясь все ближе, босоногая женщина вдруг оступилась. И тогда одна из собак стряхнула оцепенение и вонзила зубы в толстенный плавник тунца, который раньше, видимо, здесь припрятала, — она подхватила его и, поджав хвост, бросилась наутек.

Вторая собака даже не подняла головы, она была словно загипнотизировала видом того, что лежало на каменных плитах и — двигалось.

Если бы в это мгновение кто-нибудь мог заглянуть в лицо Лулубэ, он был бы поражен ярким черным блеском ее широко раскрытых глаз, блеском застывшей лавы при свете луны.

Покрытое коркой из песка, сердце акулы уже не отливало перламутром. Оно лежало почти на том же месте, куда его вышвырнули из рыбного рынка к ногам Лулубэ, и почти ничем не отличалось от обрывка мешковины, смятой тряпки, рваной сумки для хлеба, кем-то здесь брошенных.

Но в нем вздрагивала, ритмично пульсировала жизнь.

В потоке лунного света отчетливо выступала вздыбившаяся серебристо-волнистая шерсть на загривке собаки. И вдруг она осмелела. Она схватила зубами этот внушавший страх предмет.

Нет, ей не удалось по-настоящему стиснуть зубами этот чуть вздрагивающий комок. И так же неожиданно, еще до того, как затаившееся дыхание Лулубэ вырвалось из ее груди с громким криком: «Прочь!» — собака взвизгнула, взвыла хрипловатым тонким воем и бросилась бежать. Пустилась напрямик через площадь, туда, где уже скрылась вдали ее сбежавшая подружка.

А сердце акулы билось.

Может быть — слабее и как-то осторожнее, чем прежде, но оно билось.

Сердце акулы еще жило.

Оно билось.

Жило.

Не сдавалось.

Пока — не сдавалось.

Билось.

Оно по-прежнему билось на скользких каменных плитах перед рыбным рынком, дети поиграли им в футбол и бросили, собаки пытались схватить его и в испуге убежали, и вот оно лежит здесь, на земле, и бьется.

Сердце большого разбойника, чье тело давно уже разрубили, искромсали и распродали по кускам.

Оно еще бьется, сердце акулы.

Как грязный, пыльный мяч для регби, который накачивают насосом, и воздух входит и выходит, входит — выходит, входит — выходит...

И сердце акулы билось под луной.

Оно все еще жило.

Когда около полуночи Ангелус Туриан вернулся с Панареи и увидел, что на трехколонной террасе совсем темно, лишь на краю золотится пятнышко оранжевого лунного света, просочившегося сквозь щель в соломенном навесе, когда, не столько удивляясь, сколько предвкушая забавную шутку, он зажег свет и увидел, что на каменном полу лежат прижатые барабанными палочками два листа толстой, среднего формата, бумаги для акварели, сплошь исписанные черной тушью, торопливым, местами неразборчивым, но все же изящным почерком — эти листки можно было принять скорее за серию роскошных фантазий на темы миниатюрных рисунков пером, чем увидеть в них метровой длины письмо, в котором недоставало доброй сотни запятых; когда он, памятуя о странной привычке своей жены писать пространные письма, лежа на животе прямо на полу, опустился на колени и начал читать... сказать, что он упал с облаков на землю будет мало. Виноделы с виноградников неподалеку от Базеля нередко — он сам сколько раз наблюдал — расстреливали облака и град из отслуживших свое зенитных установок.

Но разве можно стрелять в перистое облачко?..

Когда коленопреклоненный Ангелус дочитал письмо до конца, он повалился ничком, на миг потеряв сознание.

«Мой милый-милый, бедный-бедный Херувим!

Боюсь, напишу тебе сейчас не одно, а два или три письма. Но значит, на то есть причины, прости меня. Прости меня — этой просьбой начинаю мои письма. И эти письма не будут прославленными, потому что пишу я в спешке. У меня, правда, еще два с лишним часа до отъезда, но нужно успеть сделать множество разных дел. Помнишь ли ты „Царицу Сав-скую“, шхуну с таким вот горделивым именем, на которой мы в первый раз приплыли на Вулькано? Синьор Калоджеро, ее штурман, имеет еще такую странную привычку нервно облизывать кончики пальцев, помнишь? После одиннадцати часов он поплывет в Милаццо, где находится всемирно известная, как он сказал, фабрика консервов из тунца, и все теперь зависит от того, успею ли я прийти на шхуну до ее отхода. Завтра я, может быть, уже передумала бы. Я должна...