Юсуф Шаруни - Современный египетский рассказ

Папка с ее документами лежала на его столе. Он сам принес ее из архива, расположенного в подвальном помещении, в коридорах, похожих на кривые улочки. Уложенные в стопки папки занимали множество полок. К полкам были прикреплены дощечки желтого цвета с надписями «Погибшие такого-то года». Зеленая дощечка в конце коридора оповещала, что на этих полках хранятся списки всех погибших, составленные в алфавитном порядке. Все было очень аккуратно, и это была его заслуга. Идея организации архива принадлежала ему, он же выбрал и цвета — желтый и зеленый. Любую нужную папку можно было найти в два счета, зная год смерти и начальную букву фамилии. Затруднения чаще всего возникают, если дела погибших в одном году перепутаны с делами погибших в другие годы. Стоя перед полками, он слышал позади себя шепот — сотрудников архива встревожил его неожиданный приход. Он нашел нужную папку и стал перелистывать бумаги. Один из чиновников услужливо подсказал, что в этом деле все документы наконец в наличии, и вдова погибшего уведомлена о том, что пенсия ей будет выплачиваться со следующего месяца.

(Погибшему мужу было двадцать семь лет. Они прожили четыре года. Он имел диплом об окончании торгового училища. Дочери два года. Он подорвался на мине во время выполнения боевого задания.) В верхнем углу папки фотография мужа. Удлиненное лицо, тонкие усики, едва заметная улыбка. Он закрыл дело. Ничего особенного. Дело как дело.

Он ходил по кабинету, останавливаясь у каждого из трех окон. Чего он, собственно, искал в этой папке? Пенсия начислена точно и без задержек. Это он знал. Что еще? Он разглядывал ее из-за шторы. Она по-прежнему стояла под деревом. Двор почти опустел.

Он послал за ней. Когда же увидел ее входящей в кабинет вслед за солдатом, смутился и пожалел, что позвал. Она села на стул возле двери. На худых ногах черные чулки. Конверт, по видимости пустой, в руке. Он оказал, что ознакомился с ее делом — и указал рукой на лежащую перед ним папку. Она молча глядела на него. Ему известно от сотрудников, продолжал он, что она уведомлена о том, что пенсия будет выплачиваться ей со следующего месяца. Следовательно, никакой проблемы нет.

Он ожидал, что она что-нибудь скажет, но она молчала и глядела на его письменный стол, где лежала папка с документами. Потом поднялась со стула и вышла.

День был очень жаркий. Он сказал шоферу: «Поезжай к Нилу».

Сидя в машине, он смотрел на реку, на идущих в разные стороны людей. Потом сказал: «Поехали домой».

Пер. В. Кирпиченко

Действительно, это было в половине десятого.

Как и говорили. А что делал я в это время? Смеялся, входя в школу, а может быть, разменивал деньги у Хамди-эфенди? Или же благодарил Ибрагима-эфенди за чашечку кофе? Вздыхал я или улыбался? В точности не упомню. Знаю лишь одно — меня с ними не было. Я не сидел за столом, не ел сыр и бобы. Не пил молоко, поданное матерью. В половине десятого утра в маленький город прибывает пассажирский поезд. На этот раз его ненадолго задержали у переезда. А жизнь в этот час шла своим чередом. Судно входило в порт. Раздавались гудки. Скрежетали на повороте колеса трамвая. Мальчишка, торговавший спичками, вскакивал на подножку. В самолетах позевывали пассажиры. Молодой человек тщетно заигрывал с девушкой. Продавец торговался с покупателем. Воздух был наполнен всевозможными запахами и звуками. Расплывался кольцами табачный дым. Трещали пишущие машинки. Благоухал кофе. Женщины на службе усердно занимались вязанием. В половине десятого начинается рабочий день в дальних странах, где-то в другом полушарии крестьяне жгут иссохшую траву по обе стороны железнодорожного полотна. В половине десятого нож хирурга вскрывал больному брюшную полость. Дохлая собака плавала в оросительном канале, а солдат говорил: «Нужно ее выловить. Мы ведь пьем из этого канала, а она отравляет воду».

Ровно в половине десятого тысячетонная груда взрывчатки обрушилась на деревню и смела все вокруг. Люди попрятались в щелях, рвах, окопах. Одни говорят: бомбили Порт-Тауфик. Другие уверяют, что бомбардировке подвергся сам город Суэц.

Ровно в половине десятого бомбы упали на человеческие жилища. Мать кормила сыновей завтраком, смотрела с нежностью, как они едят. А может быть, шла через двор, неся кувшин с водой для моих братьев, для Фатхи, Ибрагима, Али, Адиля, Хусни и для Фатхии, моей сестры. Я — Мустафа Абуль Касем. Всякому, кто меня спрашивал, когда я скитался, ведя за руку Абд аль-Монейма Абуль Ата, я говорил, что я — Мустафа Абуль Касем из Кяфр-Амер в провинции Суэц, а Абд аль-Монейм — крестьянин, который оглох и ослеп с половины десятого того страшного дня. В тот день я уехал в Заказик и навеки простился с матерью, братьями и сестрой. Навеки врезалось в мою память это время, половина десятого, когда механическое чудище, оснащенное точными приборами для охоты на людей, взлетело с земли и пронзило своим стальным смертоносным клювом наш дом насквозь, от крыши до фундамента. Я, Мустафа Абуль Касем, не слышал его рева, не видел осколков и пламени, но я видел длинный белый клюв, тщательно изготовленный из высококачественного алюминия. Я не видел, как души моих родных возносились к небу. И никто не видел этого ни в деревне, ни в Заказике, ни в Каире, ни в Танте, ни в мечетях святого Хусейна или святого Ахмеда аль-Бадави, где молились люди, не видел никто на земле и на море. И нигде не записано это, ни в каких документах. Просто беспощадный острый клюв пронзил тела и истребил жизнь, прожитую и грядущую, сгубил все надежды. Вспыхнуло пламя, испепелив все живое, и угасло, оставив после себя холодную пустоту. И моя надежда угасла, когда я, вступив на мост, прочел правду в глазах людей, на стенах домов, на дороге, в беспредельном пространстве. Кровь заледенела у меня в жилах, когда я увидел жителей деревни, безмолвную скорбь на их лицах; они были растеряны, не знали, как сообщить мне ужасную весть.