Дня через два-три дети, которые сначала приходили добровольно, привлеченные новизной, стали бегать от нас, как от чумы. Как только наступал час эксперимента, лагерь пустел. Где только не прятались детки, даже улепетывали в чистое поле… Раз утром один пятиклассник, который был найден вожатым и за ухо приведен к нам, в отчаянии вырвался из рук Штефана и, сминая в кулаке листок с «оно — как роза, и благоухает» (нам потом пришлось его переписывать), выпрыгнул в окошко и бросился наутек. Они стали избегать нас и в столовой: стоило показаться нашей группе, дозорный кричал: «Атас! Студенты!» — и народ подхватывал свои тарелки с пудингом и перемещался в спальню. Встречая такую враждебность, мы тоже стали их потихоньку ненавидеть. «Как насчет того, чтобы нам принесли сейчас дитятину, хорошенько освежеванную, под муждеем?»[Приправа из тертого чеснока с уксусом и солью. ] — подкатывал к нам Ромулус в свойственном ему стиле садо-мазо. Представляя себе этот рулет из «дитятины», мы не удивлялись. А то мы не знали Ромулуса! Как-то вечером мы сидели у стен монастыря в траве, под огромным, розовеющим небом, слушая, как бьют в било, и глядя на круженье ласточек. Ромулус, лежа на боку, глядел в небо с особенно меланхолическим видом. «О чем ты думаешь?» — спросил я его, млея от волшебства этого вечера. «Да вот думаю, сколько надо патронов, чтобы сбить всех этих ласточек», — отвечал он так же меланхолично, не меняясь в лице…
Мы возвращались в Бухарест, набившись все в одно купе, везя с собой ворохи текстов, центнеры магнитофонных лент, которые нам предстояло расшифровать дома. Вне всякого сомнения, поэтика и семиотика сделают огромный шаг вперед в результате нашего эксперимента. Мы войдем в историю под именем «Группа из Козии», ученики великого Синку. Мы помирали от нетерпения, так хотелось скорее начать обработку материала, определить результаты, выстроить теорию. Но проходила неделя за неделей, лекции в зальчике, похожем на комнату Раскольникова, становились все путаней, а мы раздувались от гордости перед нашими рядовыми коллегами, как будто, пройдя через элевсинский грот, обрели семиотическое спасение. Однако образ того, что было в Козии, все больше затушевывался в наших возвышенных умах. Куда делись пленки, пазлы с бабушкой-старушкой, лабиринт с «ветром любви» и «сердцем рассвета»? Как сказал поэт: «Где они, тогдашние снега?» Никто ничего не знал. Когда мы робко вопрошали Синку об их судьбе, он одаривал нас пленительной улыбкой: еще не время, еще надо поразмышлять, углубиться… Может быть, мы приготовили наследство для следующего поколения студентов, мы сделали достаточно, пусть и другие приложат к этому руку…
Я жалею о тех временах, когда все, чему на картинах полагалось быть золотым, так и делалось — из сусального золота. Половинки и четвертинки монет долго плющили молотом, пока они не превращались в тонкие листки, легкие, как перышко, и почти прозрачные, которые прилеплялись затем к нимбам, звездам и светилам на пейзажах с кипарисами и замками. В те же легендарные времена сверкание драпировок достигалось вплетением золотых нитей в шелк и хлопок, привозимые из колоний. Локоны дев были из золотой стружки, а канелюру на роге единорога окружали спирали настоящего перламутра…
Для моего рассказа мне тоже понадобилось бы много, очень много золота. Я бы хотел, например, чтобы пейзаж, где на протяжении этих страниц, к сожалению, снова ничего не случится (но мои читательницы, думаю, с этим уже свыклись), содержал по крайней мере три элемента с настоящей, в миллиард каратов, позолотой, пластины и нити трансцендентального золота: гребни морских волн, образующих огненную дорожку от гудящего солнца до берега; семь букв, составляющих слово Samsung, на мобильнике моей соседки по пляжу; и, не в последнюю очередь, ее тяжелые волосы, спускающиеся на плечи искусными гроздьями, жесткими и мелодическими, как на этюдах с прическами у Леонардо. Но для описания этих волос, которые даже скульпторы древности не смогли бы высечь сколь угодно тонким резцом и при всей гибкости их суставов, я зарезервировал на три четверти эти страницы — одна к одной, как два крылышка виртуальной бабочки или как разворот самого эротического из эротических журналов мира. Что бы я здесь ни написал, в восторге и в экзальтации на грани безумия, наподобие Сократа из «Кратила», все, я чувствую, будет возвращаться к этим волосам из золотых спиралек, из золотых фракталов, из миллиардов золотых паучьих ножек, которые меня так и подмывало схватить и жгутом, плотным, жестким, жгучим, обернуть вокруг руки, раз, другой, третий, четвертый, пятый, шестой, пока не обнажился бы затылок, с единичными завитками, той, что лежала рядом со мной на пляже, отделенная от меня каким-нибудь метром песка вперемешку с обломками ракушек.
Читать дальше