Мирча Кэртэреску - За что мы любим женщин (сборник)

Мы вышли потом в город, в гущу жизни (стояло то время года, когда Париж пахнет мочой и лангустами), заглянули в пару «Тати», довольно рано поужинали в ресторане «Le Levant» (сюрприз для моих друзей, потому что у меня только что вышел «Левант» [12] Стихотворная эпопея Мирчи Кэртэреску — история румынской поэзии в постмодернистском преломлении. ), где они меня сфотографировали под большой, желтыми буквами, вывеской, и, удачно поблуждав по лабиринту метро, добрались до дому, за окнами которого вечер упал уже давно…

Потом я вечно пытал себя, изменил ли я своей жене в ту ночь. Но даже и сейчас не могу ничего ответить. Правда, сейчас этот вопрос занимает меня гораздо меньше, чем тогда, наутро, в самолете на Бухарест, или когда в аэропорту я обнял свою жену. И, главное, на другую ночь, когда, любя ее, я припоминал ночь предыдущую и еле удерживался от слез. Я чуть было не рассказал ей все, что (не) случилось, но вовремя вспомнил — хотя случай был несколько другой — рассказ Кортасара, где одна пара (любовники, мужчина и женщина) воплощают свою давнюю фантазию: едут на море и, сговорившись, проводят одну ночь врозь, с незнакомыми партнерами. И на другой день, и позже они избегают разговоров о той ночи, но на самом деле помнят о ней всегда, и их связь рушится…

Они выбрали мой последний вечер у них — может быть, долго все обсуждали и подготовляли в предыдущие ночи, в темноте, лаская друг друга и фантазируя. А может, они вообще делали такое часто, может, очень многие там делали такое часто. В тот вечер мы выпили столько граппы, что я даже не понял, что они не зажгли, как обычно, лампу, низко нависающую над столом. И не подумал ничего такого, когда, уже еле различая лица друг друга, мы взяли стаканы и перешли в спальню, которую раньше я видел только через приоткрытую дверь: угол кровати с разворошенными простынями в сине-желтую полоску. Но мы не переставали спорить то о Рене, то о Брассансе, то о Бернаре Бюффе, и только когда она (еле удерживаюсь, чтобы не назвать ее по имени), еще говоря о не помню каком балетмейстере, распахнула на себе блузку, выставив напоказ ареолы сосков, я сообразил, что происходит. Алжирец обернулся ко мне, осклабясь, и спросил, не хочу ли я, чтобы мы вместе занялись его женщиной. Вероятно, ответ он считал само собой разумеющимся, потому что не стал ждать, а, совсем сняв с нее блузу, уложил на постель и растянулся рядом, просунув ладонь ей под мини-юбку. Разомлевшая, какой я ее никогда не видел, эта блондинка отлепилась от губ любовника, только чтобы взглянуть мне в глаза и сказать по-румынски: «Сюда… не будь дураком…»

Я сидел на маленьком кожаном креслице у их кровати со стаканом в руках — потом поставил его на пол, — и мне не верилось, что это происходит со мной в реальности (в реальности Парижа, правда, но все же не во сне и не в воображении) — что я внедрен в эту историю и вижу, как он оголяет свое темнокожее тело, как она, будто картинка из журнала, остается в одних черных чулках в сеточку, а главное, не верилось, что мне довольно захотеть, и я стану участником прелюдии к этой дразнящей, чудной ночи секса. Что мне было делать? Я не мог продумывать последствия, потому что меня затрясло от возбуждения. Вероятно, все пошло бы само собой, если бы я расстегнул хотя бы одну пуговицу на рубашке, если бы сделал хоть малейшее движение к ним. Но не мне было решать. За меня решила та самая объемная сущность, кроющаяся позади моей личности, о которой я говорил, та самая, что в моих эротических снах последнего года, с тех пор как я женился, мешала мне (да, даже во сне!) изменять жене. Когда я заключал в объятья сказочно желанную, теплую женщину из сна с гривой длинных медно-рыжих волос и откровенно разглядывал ее, готовясь к страстным жестам любви, вечно что-нибудь случалось: распахивалась дверь и входило множество людей, у меня ехала крыша, или просто-напросто посмотрев хорошенько ей между ног, я замечал, что там гладко, как у куклы, или, еще того хуже, что это — мужчина. С тех пор как я стал любить жену, я в буквальном смысле не мог ей изменить — часто к своему собственному отчаянию — даже во сне…

Принять участие я не мог. Но я сидел там, в янтарном свете лампы, прикрытой какой-то шелковой майкой, час за часом, с жадностью глядя на все, что творится в этой постели, не зная, кого мне благодарить за странный, темный дар, который был мне преподнесен. Я смотрел, как она нарочно ищет самые угодливые позы, я видел, как она молит меня приблизиться к ее губам, набухшим от желания. Я видел следы пальцев, расцветающие алым цветом на ее золотистой коже. Я видел горошину пота, сползающую в улиткообразную впадину ее пупка. Я слышал румынские слова, резкие и непристойные, которые она выкрикивала, когда больше не могла не кричать. Я видел, как она перевернулась на бок, все еще пронзенная, но уже утопая в постели, как пятно воды, когда оно испаряется с раскаленного асфальта… Я, наконец, увидел, как она с усилием встала и пошла в ванную, прикрывая ладонью влажное межножие…