Может, мрачно думала я. Все может. Вот ведь псих! И на Юльку, чтоб не защищала своего мерзавца, наорала. Я ей все припомнила — и ее озабоченную учительницу, и Генку, и многое, многое… Юлька глядела на меня мертвыми глазами, потом встала и закрылась в своей комнате.
С того дня мы почти не разговаривали. Юлька уходила из дома утром, возвращалась вечером, от ужина отказывалась. Говорила, что не голодна. Исхудала и почернела, но я марку держала, не сдавалась. Хотя очень мне ее жалко было. Ну что за мозги бог девке дал? Что ж она мерзавца от порядочного человека отличить не может?! Начала было ей говорить, чтоб она с Ванькой помирилась, поди, ждет ее до сих пор. Юлька отмалчивалась.
И, главное, в выходные тоже уматывала. Я почти рукой на нее махнула. Ну если она такая идиотка, что с нее взять?!
Моего дурака выписали. Приехал обросший бородой, тощий, под глазами круги черные… Я и плакала, и радовалась — живой все-таки. С Толиком он больше не общался, сказал, что тот много хочет. И все. Мне опять радость: Тамарку не увижу. Зато про Глеба рассказал.
Это ведь он звонил тем вечером. Сказал, что врачи не подтвердили наличие у него психических заболеваний. Предложил встретиться, чтобы показать документы. Специально выпросил у врачей, чтоб моему дураку в нос сунуть. И мой пошел! Уверял еще, чтоб отвадить его окончательно, на встречу согласился. Настроение у него такое было, что нагрубить кому-нибудь хотелось — он с утра с Толиком поцапался, из-за фирмы этой чертовой. Вот и решил, что повод есть зло сорвать…
И только ночью, когда я почти уснула, он тихо сказал:
— Не Глеб меня пырнул.
— Что?
— Я говорю, если б не норвежец, я б там окочурился. Это же он «Скорую» вызвал. Я в сознание пришел, а он как раз подбегал. Не он это…
— А кто?! Ну кто?!
— Не ори. Юльку разбудишь.
— Я и так не сплю, — сказала Юлька. Засранка, подслушивала! — Пап, ты уверен?
— Да видел я его! — разгорячился мой дурак. — Тот, первый, ростом пониже меня был, а Глеб каланча! И рыжий он, и одет не так был… Я и куртку ту запомнил, все запомнил…
— А следователю скажешь? — у Юльки глаза в темноте засветились.
— Иди спать! — не выдержала я. — Отец едва с того света выкарабкался, а она все о хахалях своих думает…
А утром к нам пришел симпатичный молодой человек, сказал, что адвокат Глеба. Ох, сколько я о своей дочери нового узнала! Меня чуть удар не хватил.
Мерзавка бросила институт. И на рынок торговать пошла. Чтоб на адвоката для своего ублюдка заработать. Нет, ну лучше б я аборт сделала, лучше б я ее в доме малютки оставила, это же не дочь, а позорище какое-то! Мужика увидит — и сразу можно в психушку ее класть…
Глеба я ненавидела. Что бы там мой дурак ни говорил — он его пырнул, больше некому. Ну просто ни у кого больше повода нет, ни у кого! Я так следователю и сказала, специально на прием пошла, предупредить. Да следователь и сам так думал. Успокоил меня: остались какие-то формальные процедуры, и он передает дело в суд. За уголовные преступления иностранцев не депортируют, тут отсиживают. Вот и хорошо, думала я, у нас небось колонии не такие, как благоустроенные тюрьмы в Норвегии. Там, говорят, в камерах телевизоры и на выходные домой отпускают, а по тюрьме экскурсии водят. Или это в Швеции?
Адвоката того я выгнала, а на Юльку вообще никакой управы не стало. Заявила, что из дома уйдет, навсегда, если я еще хоть слово против Глеба скажу. Ишь, напугала, Джульетта хренова! Правда, когда она проговорилась, что решила расписаться с ним, благо, через следователя это устроить легко, я передумала выгонять ее из дома, а вместо того пошла опять в прокуратуру, с подношением… Следователь обещал помочь.
Месяц так прошел, наверное. Мой дурак на больничном сидел, у него все плохо — после ранения инвалидную группу дали. Не работник. Пить не пил, но опускался прямо на глазах. Потух весь, потерял вкус к жизни. Мне, конечно, тяжело стало — у меня-то зарплата маленькая, каково мне троих тянуть? Юльке сказала, чтоб она со своей зарплаты — раз уж работает — мне на питание отдавала. А что? На всякую сволочь ей деньги тратить не жалко, так пусть родителям помогает! Так она швырнула на стол три стодолларовых купюры, мол, подавись, и ушла. И дома есть совсем перестала.
И вот возвращаюсь я с работы, а холодно было, дождь, а в подъезде на лестнице Ванька сидит. Бледный, глаза больные. Говорит, в дверь звонил, только не открыли ему. Ну, я уж его пустила. Мальчик он хороший. Опять же, думала, Юлька поговорит с ним, может, и помирятся…
Читать дальше