Михаил Веллер - Огонь и агония

Чтобы понять роман, надо сначала поставить простые, естественные и даже дурацкие в своей банальности вопросы:

А как, с чего, зачем, руководствуясь какими мыслями и стремлениями, этот юный американец вообще поехал добровольцем за океан на чужую войну? А что он ожидал на ней увидеть? Чего ждал от себя самого?

А на какие шиши он живет, и неплохо? Снимает отель, ездит на такси, пьет в барах, потом в Швейцарии они живут вдвоем и, вроде, никак не бедствуя?

Верный своему принципу «топить все в подтекст», Хемингуэй не балует читателя подробностями. А не важно. А думай что хочешь.

И роман приобретает совершеннейшую условность: два любящих человека во враждебном жестоком мире. Все. Подробности — кучей, но только как окружающие детали. А причины — мир гадски устроен. Вот так.

Война — это некое аморфное зло, размазанная в пространстве опасность, бессмысленная и общая неотразимая угроза. Хемингуэевские солдаты вообще не воюют, они и не солдаты даже — они переносят тяготы и опасности, страдают, внутренне протестуют, и весь этот псевдовоенный процесс лишен какого бы то ни было смысла. Бессмысленность абстрактной войны как частный случай бессмысленности жизни вообще.

Никакого стимула воевать у тененте Генри нет. Он живет на войне в условиях тепличных, сверхкомфортных, тыловых, безопасных — он не фронтовик, он придурок (выражаясь лагерным языком, очень точным и выразительным для экстремальных ситуаций). Он случайно ранен — и вылечен в маршальских условиях. Он смешался с отступающей колонной — вот и вся его причастность к армии. Он чего вообще хочет? И чего раньше хотел? Вы можете на секунду сравнить его с солдатами Ремарка — этого сверхкомфортабельного туриста на войне?

А он — человек экзистенциальный. Хемингуэевский персонаж. Он по жизни страдает в душе своей и ищет смысла. Ему плохо в Памплоне на фиесте и в Венеции после войны, и в воюющей Испании он тоже внутренне страдает, ему плохо в Париже и в Италии — он везде мужественно переносит свои внутренние страдания и ищет убежища в работе, войне, охоте и выпивке всех родов: виски, коньяк, граппа, дайкири, вино красное и белое.

Мировоззрение Хемингуэя всегда, изначально, было трагично и пессимистично: в самых сказочных условиях он был суровый стоик. (И о суициде: и отец его покончил с собой, и он сам.)

Видите ли, господа: война у Хемингуэя — это, строго говоря, не война. Это причина и объяснение невозможности одиноких мужчин наладить свою жизнь. (Это вроде как в СССР через сорок лет после войны, делая все через задницу кувырком, наворачивая один идиотизм на другой, сурово объясняли свое плачевное состояние: «Ведь у нас такая война была!..» А у немцев и японцев какая была? Но — мы отвлеклись.)

Вот двадцатипятилетний американский журналист живет и работает в Париже: и все равно ему плохо. Война кастрировала. Вот сорокашестилетний американский полковник с юной возлюбленной в Венеции: плохо, скоро умрет, и вообще жизнь тяжела. Поймал старик рыбу — и ту акулы съели!

Раненный и газами травленый окопный офицер, награжденный за храбрость — да не поминал об этом никогда: Михаил Зощенко его звали.

…Так вот: «Прощай, оружие» — роман безусловно экзистенциалистский, где война — просто воплощение трагедии жизни, враждебности мира, невозможности счастья, воплощение одиночества. Это, строго говоря, не роман о войне — это роман о противостоянии одинокого человека враждебному миру, где война — лишь оформление, комплекс внешних примет и свойств этой враждебности мира.

И переправа через бушующее черное ночное озеро — как попытка переправы через Стикс в другую сторону, из ада в страну счастья — ан не получилось, и на том берегу тоже ад, смерть любимой, одиночество. Этот мир все равно отберет у тебя все.

Страшно травмированному, страшно разочарованному в прежнем порядке и мировоззрении — послевоенному человечеству, в смысле европейцам прежде всего, но и читающим американцам отчасти, этот роман пришелся в жилу. Разочарованность, бесссмысленность, стоицизм перед лицом жестокого мира.

Экзистенс вошел в тренд, скупость слов и антиромантизм стали знаком.

…Но в том же 29-м году вышел еще один роман, также ставший знаменитым, а у того поколения — у многих культовым. «Смерть героя» Ричарда Олдингтона. Заметьте: немец, американец, англичанин. (Ну, русским было не до того, а французы уже выпустили пар в предшествующие полтора века: «Огонь» Анри Барбюса, вышедший еще в военные годы, сочинение гораздо более скромное: смесь экспрессионизма, коммунизма и дневникового ноль-стиля; книга из обращения вышла.)