Миша Дефонсека - Выжить с волками

На следующий день мешок был выстиран и совершенно потерял форму. Он висел на моем стуле, истрепавшийся за время путешествия и совсем пустой. Теперь он годился для того, чтобы я носила в нем тетрадки.

Я перепрятывала сокровища каждый день. На высокой кровати лежало одеяло и два матраса, между которыми я могла устроить тайник.

В моем распоряжении был маленький туалет на втором этаже, окно, выходившее в крошечный садик, и шкаф, нижний ящик которого предназначался под мои вещи. Леонтин и Сибил выдали мне кофточки, юбку, вязаную куртку, свитер, трусики, ночную рубашку в цветочек, с длинными рукавами и нелепым воротником. На то; чтобы сделать все это, ушел не один вечер.

А вот с обувью для меня были серьезные проблемы. Они с интересом осмотрели мои ноги, но никак не могли понять, что же с ними такое.

— Господи! Что же это такое? Ты не больна? Должно быть, она чем-то болела… Что с тобой случилось?

— Я очень долго шла.

— Нет, нет… это какая-то болезнь!

Возможно, они говорили, что это полиомиелит, но я не уверена, потому что тогда это слово было слишком сложным для меня. Значит, искривление было следствием болезни, а так как ноги у меня все время болели, то сначала я получила пару сандалий моего размера, но они были слишком тесными для моих пальцев. Раньше я постоянно поджимала их, чтобы было не так больно, поэтому со временем они совсем деформировались. Иногда у меня получалось вытягивать пальцы так, что они выпрямлялись, но как только я начинала ходить босиком, они снова искривлялись. А кожа на подошве была жесткой, как подметка!

Две мадемуазель не знали, что делать с ногами сиротки, поэтому им пришлось заказывать ботинки.

Спустя годы я перенесла операцию. Помимо других пыток, мне пришлось носить металлические скобы на большом пальце — он отклонился от остальных так, будто у меня было шесть пальцев. Раньше это помогало мне карабкаться и цепляться, но в обычной жизни…

Когда я выросла, я стала носить обувь на высоком каблуке, чтобы пальцы распрямлялись. Это в обмен на дьявольские муки, которые я испытывала раньше, когда снимала обувь. Вытянутые сухожилия возвращались на место. Но в доме Леонтин и Сибил не могло быть и речи о каблуках, я носила плоские сандалии и ступала тяжело и неповоротливо, будто заводная кукла.

В первый вечер, когда они хотели уложить меня в кровать, меня охватила жуткая паника, причины которой они понять не могли. Они накрыли меня одеялом.

— Снимите его! Не хочу! Оно воняет смертью.

Я забилась в угол кровати, изо всех сил отталкивая потертое бесцветное одеяло, оно на самом деле пахло смертью — этот запах я могла узнать из тысячи. В одеяле прежде был труп.

— Оно пахнет смертью!

— Да нет же! Леонтин, откуда у нас это одеяло?

— Из дома престарелых, но его стирали…

Стиранное или нет — оно воняло смертью, и они были вынуждены достать одеяло из своего личного шкафа. Мне объяснили, как надо чистить зубы с белым порошком, показали туалет на первом этаже, что не мешало мне выбираться в сад через окно и там справлять нужду.

Как бы то ни было, я злилась да них за то, что они отняли у меня маленького Будду, подаренного Бараном. Он отлично подходил мне как Бог. Я не говорила Леонтин и Сибил о том, насколько отличаюсь от них, пока они не начали заставлять меня молиться и ходить в церковь.

— Но я еврейка!

— Нет же. Тебя зовут Моник…

— Мишке! Меня зовут Мишке!

Я ничего не могла поделать. Они судили обо мне, как о сироте, по документам, полученным в мэрии, к тому же я была светленькой и в их глазах могла быть только бельгийкой и католичкой.

Во время обучения я часто плакала от тоски по маме. Маленький Будда умер, пропал. Эти женщины хотели меня отмыть, воспитать, приучить к дисциплине, уничтожить мою волчью шкуру. Я не понимала их ограниченного мира, и мне ужасно не хватало родителей. Мне нечего было делать в маленьком саду с двумя чопорными яблонями и клочком травы. Я задыхалась — у меня украли свободу. На ночь меня запирали в спальне, чтобы я не могла таскать варенье из кухонного шкафа и не писала в саду. Я хорошо питалась, меня кормили вкусным хлебом, теплым молоком, мясом — зачем же воровать варенье? Мне еще многое предстояло понять.

Эти незамужние учительницы хотели лишь одного — помочь мне, но мы были слишком далеки друг от друга.

Официально мне было десять лет, на самом деле — на три года больше. Тем не менее мой уровень развития был, как у восьмилетнего ребенка. Я читала, запинаясь, по слогам, писала с трудом, считала по пальцам и знала лишь кое-что из географии, да и то, о чем в школе не рассказывали. Но обучалась я довольно быстро. Опекунши заставляли меня каждый день заниматься за огромным столом в комнате рядом с моей спальней. Я никогда не видела таких больших столов. Леонтин занималась, Сибил занималась, и я занималась. Они проверяли письменные работы, а я изо всех сил старалась выводить нормальные буквы, а потом слова. Мы очень быстро переходили от одного предмета к другому. Читать, писать, считать, рассказывать наизусть небольшие басни. Обучение заключалось в следующем: они читали мне сказки, потом я читала их самостоятельно, а затем переписывала слово в слово. Я схватывала все на лету, память у меня была отличная, поэтому прогресс был на лицо. И только с привыканием к обществу были проблемы. Я была грубой, импульсивной, иногда жестокой и никого не слушалась. Когда мне прочитали сказку про Красную Шапочку, я впала в ярость, швырнула книгу через всю комнату и обозвала Сибил и Леонтин сумасшедшими!