Сири Хустведт - Печали американца

Инга отрицательно покачала головой:

— Надо же, а я ничего не помню. Словно впервые слышу.

— Дело, по всей вероятности, в отсутствии эмоционального отклика на знакомое лицо. Нейронные сети, отвечающие за распознавание и за эмоции, начинают действовать раскоординированно. Способность узнавать лица остается, человек узнает своих близких, но чувств, которые он испытывал к ним прежде, у него нет. Объяснить, что происходит, больной не в состоянии, поэтому утверждает, что перед ним самозванцы.

Инга покосилась на меня, не поворачивая головы:

— Если бы, глядя на тебя, я не чувствовала то, что чувствую, ты бы стал чужим. Получается, я забыла бы не тебя, а то, что люблю тебя. Вот ужас-то!

— Не говори!

Мы свернули с шоссе на дорогу, ведущую в город. Инга развернулась к окну.

— Как же странно, что ничего не изменилось.

Когда-то в отеле «Андреус» снимали номера исключительно мужчины. Большинство жителей города о его постояльцах словно бы и не подозревали, но если они вдруг выползали на свет божий, то почему-то все были на одно лицо: небритые, еле волочащие ноги старикашки в заляпанных штанах и помятых шапках, надвинутых на самые глаза, лишенные всяческого выражения. Но это было еще во времена моего детства. После реконструкции и ремонта отель, по выражению Инги, приобрел черты «среднезападного бар а кко», в нем в изобилии появились искусственные цветы в вазочках, вышитые думочки, салфеточки, рюшечки-хрюшечки и картинки с изображением большеглазых детей в костюмчиках девятнадцатого века, прижимающих к сердцу болонок. Сидя у себя в номере на кровати под балдахином и разглядывая расшитое цветами покрывало, я внезапно почувствовал такую дурноту, что пришлось опустить голову, чтобы полегчало.

— Мама родная, вот это кровать! — раздался Сонин голос.

Она с хохотом ворвалась в комнату и обвела ее искрящимися от смеха глазами.

— Но она явно коротковата.

— Да уж, бедный Эрик, — вздохнула появившаяся на пороге следом за дочерью Инга. — Придется тебе спать сидя.

Освеженная после сна в машине Соня пустилась в пляс. Она крутила бедрами, закинутые вверх руки извивались как змеи, ни дать ни взять танцовщица из довоенных голливудских подделок под экзотику. Я смотрел на нее мутными от непрошедшего головокружения глазами. Она расхохоталась, остановилась перед маленьким окошком и, прилипнув носом к стеклу, принялась разглядывать лежащую внизу Дивижн-стрит.

— Господи, — сказала она испуганным голосом, — да неужто вы тут жили?

Теперь она повернулась к нам с Ингой.

— Нет, серьезно, а что вы делали? Чем занимались?

Так начались две наши миннесотские недели, хотя мысли мои были все еще в Нью-Йорке. Я рассказал Миранде о своей встрече с Лейном на улице и о том, что он настаивал на моем участии в разрешении истории его с Эгги отношений. Помявшись, я кое-как выдавил из себя, что его поведение вызывает у меня «неприязненное отношение». Неприязненное? Да я говорить об этом спокойно не мог! Но я прекрасно отдавал себе отчет в том, что причиной столь обтекаемой формулировки было нежелание хоть намеком повторить его пассаж о расовой принадлежности. Лейн, судя по всему, верил, что малая толика индейской крови, о которой он упомянул, давала ему право свободно говорить о таких вещах. У меня такого права не было. И его попытка унизить меня, когда он заявил, что цветные в сексуальном отношении куда активнее, чем «белые-пшеничные», а я на это повелся, была замешена на том же расовом подтексте. Я вспомнил случай, о котором когда-то рассказала мне Магда. Социолог Хорас Кейтон, афроамериканец, проходил курс психоанализа у чикагского психотерапевта Хелен Маклин. Он совершенно сознательно пошел именно к ней, во-первых, из-за того что она женщина, а во-вторых, из-за ее сухорукости, рассчитывая, что ей будет легче понять его «ущербность». После пяти лет психоаналитических сеансов он, всегда видевший в идее расовой принадлежности лишь средство объяснения или оправдания личностной несостоятельности и искренне с этим боровшийся, вдруг осознал, как глубоко эта идея сидит у него в подсознании. Вредоносные идеи могут стать сутью нас самих. Я снова и снова прокручивал в голове все случившееся и думал, что надо было выложить Миранде все начистоту, потому что мои недомолвки были продиктованы не столько нежеланием обидеть ее, сколько трусостью, которая, по иронии, лишний раз подтверждала, что я для нее, как бросил Лейн, «слишком уж ручной».