Сири Хустведт - Печали американца

— Но ты не спросила?

— Он же не знал, что я смотрю.

Инга тихонько улыбнулась:

— Да и не хотелось мне тогда ни ревновать, ни выпытывать. В тот день он был только мой. Я отчетливо помню, как подошла к нему и положила ему руки на плечи. Мы смотрели на парижские крыши за окнами, на облака, и я сказала себе: «Запомни это счастье».

Голос ее звучал негромко и задумчиво.

— Запомни хорошенько, потому что оно очень скоро кончится.

Когда поздно вечером я переступил порог собственного дома, какая-то часть меня все еще была на ферме с отцом. Я вытащил затрепанные тетради воспоминаний и принялся листать их.

Наша жизнь полностью зависела от времени года, а иногда висела из-за него на волоске.

Отец писал о непролазной весенней грязи, когда ноги увязали так, что шагу ступить было нельзя, о летних бесчинствах, творимых на полях кузнечиками, гусеницами, воронами и белками, о зимних заносах, отрезавших ферму от всего света. Он писал, как варили к Рождеству пиво, писал о кошачьих концертах под окнами новобрачных, о кадрили, о присохших к одежде и прилипших к коже ячменных лепешках, о кострах Гувервиля, [71] Гувервиль — так по имени Г. Гувера, президента США в 1929–1933 гг., называли во время Великой депрессии поселения потерявших работу и кров американцев, которые сооружали себе жилища из пустых ящиков, строительных отходов и т. п. где грелась голь перекатная. Но я искал не этого, не бытописаний давно минувших дней, не истории про Лизу и ее умершую малютку. Я искал тропинку, которая впустила бы меня внутрь этого человека.

Отец был добрым. Доброта матери зачастую была избирательной. Доброта отца не различала своих и чужих. Чужие это мгновенно чувствовали и прикипали к нему, свои воспринимали как нечто само собой разумеющееся, но находились и те, кто был не прочь поживиться от его щедрот. Он был кладезем местных преданий и отменным рассказчиком. Его ближайшие друзья тоже могли, много чего порассказать, но они уходили один за другим, он пережил их всех. Под старость отец очень терзался из-за развала соседского мирка, столь хорошо ему знакомого, и даже сказал как-то, что нет беды страшнее, чем подкравшееся из-за угла одиночество.

Он писал словно о себе самом. А может, и правда о себе, просто он об этом не догадывался.

— Так ты же просто влюблен в эту свою жиличку с первого этажа! — возмущенно всплеснула руками Лора.

Я смущенно заерзал на другой стороне кровати.

— Но ведь ты сама говорила, что не хочешь серьезных отношений…

Лора села и повернулась ко мне. В глазах ее светилось неподдельное чувство.

— Слушай, Эрик, что бы между нами ни происходило, это важно и для меня и для тебя, по крайней мере, я так думала. Господи ты боже мой, мы же с тобой коллеги, так давай поговорим начистоту.

Она взяла себя в руки.

— Я не знаю, что с нами будет дальше, но если между мною и тобой встанет какой-то, пусть воображаемый, третий объект, то дальше не будет ничего. Это я могу тебе пообещать со всей ответственностью.

Я медленно сел. Лора скрестила руки на груди, и сейчас, когда разговор принял столь угрожающий характер, казалось, что она прикрывает ими свою наготу. Я скользил глазами по ее округлому животу, по курчавым волосам на лобке, потом притянул ее к себе и поцеловал в шею, но она вырвалась.

— Ну так как же?

Я смотрел ей в глаза, понимая, что расставаться с ней мне очень не хочется, но, судя по всему, мои слова о Миранде оказались куда откровеннее, чем мне казалось, так что вместо того, чтобы, как обычно, остаться у Лоры до утра, я встал и побрел по ночному холоду домой.

Когда я открыл дверь мисс У., она показалась мне еще более напряженной и одеревеневшей, чем обычно. Усевшись в кресло, она сухо бросила:

— Видела, кстати, вашу фотографию на вернисаже.

— На каком вернисаже? Где? — ошеломленно спросил я.

— В Челси. На открытии фотовыставки Джеффри Лейна.

Я слышал шум собственного дыхания, слова падали словно камни. Свершилось. Ноябрь.

— Как я поняла, автор фотографий — один из ваших пациентов.

Мне пришлось объяснить ей, что выставку я не видел, что Джеффри Лейн к числу моих пациентов не принадлежит и что фотография или фотографии, уж не знаю, что там, были сделаны без моего ведома или разрешения.

Мисс У. выпрямилась в кресле:

— Я просто подумала, так ли уж полезна вся эта говорильня.

— Вы задумались об этом после выставки?

— Вы же там сами на себя не похожи, — выпалила она.

Трудно описать захлестнувшее меня чувство растерянности. Мне показалось, что меня ограбили, отняли что-то самое дорогое, и хотя сам я этого безобразия не видел, но от унижения был готов сквозь землю провалиться. Где-то с полминуты мне пришлось помолчать, подбирая слова для искреннего ответа, который не перечеркнул бы всю нашу совместную работу. Наконец я сказал: