Сири Хустведт - Печали американца

Инга шагнула к кровати:

— Но куда вы пошли потом? И почему рожали в чистом поле? А беременность как вам удавалось скрывать? Неужели ничего не было заметно?

— Значит, не было, — огрызнулась Лиза.

Голос ее срывался на истерический крик.

— И вообще, это к делу не относится! Нечего тогда и нос совать, куда не просят!

Лорелея сделала шаг от двери. В ее вспыхнувших глазах читалось жестокое удовлетворение.

Я наклонился к лежащей на кровати старухе и положил ей руку на плечо:

— Простите, пожалуйста, мы не нарочно.

Она не поворачивала головы, продолжая смотреть в потолок.

— Да какая разница. Не хотела я ребенка, что правда, то правда.

Она помолчала.

— А отец ваш, он меня услыхал, вот как все вышло. Услыхал, прибежал, мать хотел позвать, я не дала. Поклясться заставила, что не скажет. Схватки были ужасные, жуткая боль, но когда все кончилось, это уже было как не со мной. Я только смотрела. На кровь, на малышку, но все как будто далеко. Так же было, когда я их делала. Как будто меня это и не касается.

Инга передвинулась к концу кровати:

— А зачем вы приходили к отцу, когда он работал у Оберта?

Лиза прикрыла глаза:

— Он мне тогда три доллара одолжил. Я их так и не вернула. Красивый он был, отец ваш, и воспитанный…

Она приподняла очки и принялась тереть правый глаз.

— Ларс мне сказал, девочка это была. Я ведь чего боялась-то, что скажут, будто я ее убила. Он ее и закопал.

Никто не проронил ни слова. Я представил себе, как отец опускается на колени пред ямой, которую выкопал, и опускает туда малютку. А где могла быть эта не известная никому могила? На возникшем в памяти пейзаже окрестностей фермы все казалось серым.

Лиза впервые обратилась к Инге:

— Вы кого купили? Лесли Рострума?

Инга кивнула. Ее больше не трясло.

— Да, наверное. Мальчика на похоронах.

— Тот еще был паршивец, — грубо бросила она, потом прищелкнула языком, глубоко вздохнула и продолжала: — Я давно поняла, что могу их сама делать, людей этих. Еще до того, как Уолтер пришел и рассказал мне про пожар. Я ее начала делать, сгоревшую Лизу, ну, и всех остальных. Я много сделала, все Лорелее отойдет, как помру. Пожара-то я не помню. Только вот это и осталось.

Лиза бродила пальцами по шее.

— Даже и не знаю, как оно случилось.

Она торжественно сложила руки на груди, словно примеряя позу вечного покоя, и закрыла глаза. Потом снова открыла.

— Могилы и мамы моей, и братика еле нашли, заросло все. Так мы все прибрали, почистили, вот Лорелея не даст соврать.

— Все почистили, — с напором отозвалась Лорелея.

Она шагнула к кровати и поправила подушку под Лизиными кудельками, что было совершенно не нужно, но давало племяннице возможность подвигаться.

— Тетя Лиза, вам надо отдохнуть, — сказала она.

На старческом личике появилась слабая улыбка.

Лорелея разгладила руками покрывало, потом коротким яростным рывком приподняла край матраса и заткнула под него простыни и одеяла.

— Хорошо? Туго? — спросила она, наклоняясь над теткой.

Лиза смежила веки и снова улыбнулась.

Лорелея повернулась к нам:

— Тете Лизе пора спать.

С этими словами она выразительно посмотрела на дверь.

Мы все поняли. Она шла за нами следом, энергично припадая на одну ногу. Прежде чем выйти из дома, Инга на мгновение задержалась на веранде.

— А где сгоревшая Лиза?

— Не здесь, и посмотреть ее нельзя. Тетя Лиза согласилась показать только композиции с вашим отцом.

— Должно быть, все эти куклы были сделаны много лет назад, — сказал я, — когда глаза видели. Сейчас у нее такие катаракты…

Лорелея застыла, как от удара, и, выдержав паузу, ответила:

— Разумеется, теперь исполнение на мне, но все задумки и все руководство за тетей Лизой.

Память не сохранила ни прощального рукопожатия, ни самих слов прощания, так что их скорее всего не было. Мы прошли через веранду и, увязая в опавшей листве, добрались до машины. Наш белый взятый напрокат автомобильчик сиротливо ждал нас, припаркованный на неприглядной провинциальной улице. У меня даже сердце сжалось.

Некоторое время мы ехали молча. Я смотрел на черный асфальт дороги, на линии проводов впереди, на желтые и красные купы деревьев, вспыхивавшие то тут, то там и нарушавшие монотонность плоского ландшафта. Холодный воздух из открытого окна свистел мне в ухо.

— У меня как-то был пациент, — прервал я молчание, — который, до того как его госпитализировали, четыре года ни с кем не разговаривал. Привезли его отец и мачеха. Он, оказывается, бросился на нее в гараже с совковой лопатой. Первые несколько месяцев в ответ на мои слова либо кивал, либо качал головой, вот и все общение. Поскольку он все время молчал, я иногда читал ему вслух, чаще всего стихи. Хотя внешне он оставался совершенно безучастным, я чувствовал, что ему нравится. Анамнез его я представлял себе очень приблизительно. Со слов отца, у матери было «плохо с сердцем», она умерла, когда мистеру Б. было семь лет. Потом он рос, все было нормально, и вдруг в один прекрасный день замолчал. Я попробовал поговорить с ним о том, что произошло в гараже, реакции ноль. Мы работали с ним несколько недель, и я решил поднять эту тему еще раз. Он взял у меня со стола лист бумаги, ручку и написал: «Это был не я».