Войцех Тохман - Бешеный пес

Сколько себя помню, я всегда был в костеле. Не во дворе, на спортивной площадке, в бассейне, нет. В школе и в костеле. Мне нравился запах ладана и запах одеколона, которым спрыскивались молодые ксендзы. Мой отец никакими духами не пользовался, не слишком часто мылся и не слишком часто уделял мне внимание. Не пил, не бил меня, не прикасался. Работал и давал деньги на карманные расходы. Мать тоже работала, только за океаном. Уехала, когда мне было пять лет. У нее закончилась виза, она осталась там нелегально и живет до сих пор. Я не видел ее двадцать восемь лет. Она не может оттуда уехать— второй раз ее не впустят. Я не могу получить визу, чтобы навестить ее. Впрочем, не знаю, хочу ли. Иногда она звонит и говорит мне: «I love you». И требует прислать фотографии. Я посылаю. Тогда она звонит и, рыдая, восклицает, что я still beautiful [3] По-прежнему красив (англ.) .

Впервые я почувствовал, что желаю близости мужчины, в двенадцать, может, тринадцать лет. Понял, кто я, когда мне исполнилось шестнадцать. Я испугался, но поговорить об этом было не с кем.

С отцом? У него была другая женщина, новые дети. Впрочем, кто бы стал говорить о таком с отцом? Чтобы он убил меня?

С матерью? Через океан?

С учительницей? В этой-то стране?

С другом? Еще хуже.

С моим любимым ксендзом? Он был высокий, худой, с коротко, по-солдатски, остриженными волосами, говорил неспешно, низким голосом. А когда здоровался, сильно сжимал мою ладонь. Играл на гитаре, летом ходил с нами в горы, организовывал помощь для каких-то погорельцев, и я ему в этом помогал. Я не мог его подвести. Сказал, что всем сердцем люблю Христа и хочу поступить в семинарию. Он так обрадовался, что даже обнял меня. Я одеревенел, будто боялся почувствовать его тепло. Помню ту минуту до сих пор.

Его дыхание.

Он отстранился, кончиками пальцев провел над моей верхней губой, нежно, медленно, и сказал: еще год, и у нас вырастет настоящий мужчина.

Потом взял меня за плечи, развернул, слегка похлопал по спине и засмеялся: ну, беги к отцу, а то уже поздно!

Если бы я пошел к психотерапевту, возможно, мы пришли бы к выводу, который не принес бы облегчения, но был бы очень важным: я не мужчина — мне предстояло им стать только через год. Еще не привлекательный, еще не мужчина.

Он слегка оттолкнул меня.

Год для мальчика — целая эпоха.

Через год его уже не было в нашем приходе — поехал в Африку работать с больными СПИДом.

Я был совершенно одинок со своим желанием мужского прикосновения.

Но своего первого секса я не помню. То есть не знаю, какой был первым. Кажется, когда я уже учился в семинарии.

Не знаю, чувствовал ли я призвание. Не знаю, что такое призвание. Это когда Господь приходит к молодому человеку и говорит ему: иди за мной? Некоторые утверждают, что слышат Его голос. Я никакого голоса не слышал, но был уверен, что так должен выглядеть мой путь. Так я хотел служить Иисусу. Хотел быть как можно ближе к Нему.

Можно найти сотню цитат из Писания, которые прямо говорят, как надлежит любить Иисуса.

Я люблю Его, как маму и папу.

Знаю, что Он всегда со мной и не даст в обиду.

Что обо мне заботится, как каждый родитель должен заботиться о ребенке.

Я — дитя Иисуса.

Но так же как я не всегда слушал маму и папу, так не всегда делаю то, что нравится Иисусу.

Иногда я думаю, что мы нарисовали нечеловеческий абстрактный образ Создателя. Далекий от жизни, от людей. К счастью, в последние годы мы начинаем иначе в Него верить.

Мы верим в Бога милосердного. Такого, который прощает.

Это радует меня не потому, что теперь я могу смело грешить в надежде, что Господь и так мне все простит. Скорее я рад, что в своей тайне Он становится все более подобным отцу или матери. Теплым, близким, любящим.

В семинарии никто так о Боге не говорит.

В семинарии наставники формируют личность будущих священнослужителей. Так это называется. Но все происходит наоборот — личность молодых мужчин они деформируют. Учат отказываться от удовольствий. Ссылаются при этом на Иисуса, который сказал: кто хочет идти за мной, должен отречься от самого себя. Значит ли это, что нужно избавиться от себя? Отказаться? Никто так и не дал мне вразумительного ответа. Зачем разъяснять такие вещи семинаристу?

Каждый вечер, после десяти, наставники входили к семинаристам без стука и велели гасить свет. В люльку, молитва и спать— естественно, с руками поверх одеяла. Мне был двадцать один год — а кто-то указывал мне, когда я должен закрывать глаза и когда открывать. Когда вставать, бриться, мыться, есть, пить (и что), когда учиться, ходить в город (и в чем — исключительно в черном или темно-синем), когда я должен заткнуться и до конца дня не раскрывать рта. Silentium sacrum — после девяти вечера обязательно погрузиться в размышления. В семинарии нет места креативности, творческому мышлению, развитию. Никаких разговоров о том, что вызывает у верующих сомнения: аборты, эвтаназия, гомосексуализм, клонирование. Куда там! Нельзя даже сотовый телефон иметь, запрещен компьютер. Тренировка приспособленчества. Умения делать вид. Это должно стать вторым «я» семинариста. Нужно быть таким, как все остальные ксендзы. Какими нас хотят видеть люди.