Ханиф Курейши - Будда из пригорода

Так что встречаться с Евой папа мог только во время обеденного перерыва: может, они встречались у дверей офиса, и взявшись за ручки, шли обедать в Сант-Джеймс-Парк, прямо как мама с папой в период расцвета их романа. Я не имел представления, занимаются ли папа с Евой любовью. Но в его портфеле я углядел книжку с иллюстрациями китайских сексуальных поз, таких как «Сплетение мандаринских уточек», сложнейшая «Сосна с карликами», «Кошка с мышкой в одной норке», и прелестная «Ночная цикада, льнущая к ветви».

Льнула ночная цикада к ветви, или не льнула, не знаю, слишком велико было напряжение а те дни. Но внешне, по крайней мере, жизнь шла спокойно, пока в субботу утром, через два месяца после моего памятного визита к Джину с Тоником, я не открыл дверь. На пороге стоял Тед. Я не поздоровался, не улыбнулся, просто смотрел на него, а он смотрел на меня, все больше смущаясь, пока наконец не промямлил:

— Э-э, сынок, я просто заскочил взглянуть на сад, розы-то у вас распустились, а?

— Сад цветет.

Тед ступил на порог и запел:

— И будут синие птицы, белые башни Дувра. — Потом спросил: — Ну как старик-то?

— Вы о нашей маленькой дискуссии, да?

— Это ты оставь при себе, как и договорились, — сказал он, шагнув мимо меня в дом.

— До следующего футбольного матча, да?

Он пошел в кухню, где мама заталкивала в духовку воскресный обед отбивные. Он увел её в сад, и, по-видимому, спрашивал, как дела. Другими словами, что там у папы с Евой и буддийским бизнесом. А что могла ответить мама? Все в порядке, и не в порядке. Улик нет, но это не означает отсутствия преступления.

Разобравшись с мамой и не растеряв делового пыла, Тед направил стопы в спальню, к папе. Я — следом, хотя он и попытался захлопнуть дверь перед моим носом.

Папа сидел на кровати, на белом стеганом покрывале, и чистил ботинки моей старой полинявшей распашонкой. Папа терпеливо и старательно надраивал ботинки, все десять пар, каждое воскресенье. Потом чистил щеткой костюмы, выбирал рубашки на всю неделю — один день розовая, другой — голубая, следующий — лиловая, и так далее, подбирал запонки и продумывал галстуки, которых было у него не меньше сотни. Он был всецело поглощен этим невинным занятием и удивленно обернулся, когда хлопнула дверь, и огромный, пыхтящий Тед в черных ботинках и мешковатом зеленом свитере с растянутым воротом ввалился в комнату и заполнил её до отказа, как лошадь — тюремную камеру, нарушив одиночество папы, который по сравнению с ним казался маленьким мальчиком. Они смотрели друг на друга, воинственный и неуклюжий Тед и папа в белой майке и пижамных штанах, его бычья шея плавно переходила в великолепную грудь и отнюдь не великолепное брюшко. Но папа не возражал против гостей. Он любил, чтобы люди приходили и уходили, чтобы дом был полон шума и суеты, как в Бомбее.

— А, Тед, будь добр, ты не мог бы взглянуть?

— На что?

На лице Теда явственно обозначилась паника. Каждый раз, входя в наш дом, он говорит себе, что на сей раз его ничто не заставит чинить всякую рухлядь.

— Да вот, чертова дрянь не хочет работать, — сказал папа.

И подвел Теда к шаткому столику у кровати, где стоял его проигрыватель — эдакая квадратная страхолюдина, обтянутая дешевым фетром, с крошечным микрофоном на передней панели и хрупкой вертушкой для долгоиграющих пластинок, которую пересекает длинная палка с иглой на конце. Папа кивнул на штуковину и сказал Теду примерно таким же тоном, которым он, наверное, разговаривал со своими слугами.

— Я прямо в отчаянии, Тед. Не могу послушать ни Ната Кинга Коула, ни «Пинк Флойд». Помоги мне, пожалуйста.

Тед таращился на проигрыватель. Пальцы у него были толстые, как сосиски, ногти сплющенные, в кожу въелась грязь. Я попытался представить его руки на женском теле.

— А почему Карим не может этого сделать?

— Он бережет руки для больных, которых будет оперировать, когда станет врачом. К тому же он совершенно никчемный балбес.

— Это точно, — сказал Тед, воспрянув духом от этого оскорбления.

— Конечно, эта никчемность ему простительна.

Тед с подозрением взглянул на папу: к чему это он клонит? Я притащил из машины Теда отвертку, он сел на кровать и уставился на неразобранный проигрыватель.

— Меня к тебе Джин послала, Гарри… — дальше Тед не знал, что сказать, а папа ему помогать не стал. — Она говорит, что ты буддист.

Он произнес слово «буддист» как произнес бы «гомосексуалист», если бы ему вдруг пришлось это сделать. Впрочем, никогда не приходилось.