Эльфрида Елинек: Алчность

Всё уже сказано, может, кто-то даже лишнего сболтнул и испуганно зажал рот рукой, но Бог Сын ведь тоже вечно поперёк дороги, ведь он просто моложе и краше, за ним таскается целая толпа молодцов, от которых он тащится, и Бог уже кается, что прибрал его, и зарекается брать его к себе. От этого он, правда, сам молодеет, хотя бы с виду, но это стоит и больших усилий, быть в ногу с молодыми, пока тебе не исполнится сорок семь. Иисус хочет заниматься спортом, Иисус хочет работать и спасать души, Иисус нагребает себе побольше заблуждений и складывает из них вечные истины, ремесленник-надомник, ну, не очень-то складно у него это получается. И жандармы тем временем ходят по домам и неутомимо всех расспрашивают, им приходится делать это самим, никто у них этого не отнимет. Камешки рассказов сыплются на них, скупо отделяясь от упёртого, упорного молчания, как камнепад у капризных Нойбергских скал, с которых иногда дни напролёт громыхает, а потом дни напролёт снова тихо, крыши машин украшены вмятинами, но у Господа Бога украшение лучше, настоящий ореол, который могут ему обломать, если он будет слишком активно соваться в нашу жизнь. Вот он и не делает этого. Вот офис фирмы, в которой работала Габи, и тут он тоже висит, Распятый, в кабинете шефа, а не на Голгофе, но висит в углу. Скромный крест современного исполнения, купленный в художественном салоне и от гордости за свою гордую цену готовый лопнуть по шурупам, которыми жертва-знаменитость прикручена к своему спортивному снаряду, который, я думаю, за это время стал более бессмертным, чем гимнаст на нём, без которого мы можем уже и обойтись; да, вам не привиделось: под ним свеча и ваза в форме сердца, в которой торчит засушенная веточка, в соответствии со вкусом секретарши шефа, которая отличается от других женщин в фирме и это отличие любит подчеркнуть в своих проявлениях, например в обратном наклоне почерка. И есть здесь ещё одно явление, которое отличается от секретарши тем, что больше вообще не появляется: молодая умершая. Фирма из-за этого на ушах стоит. Раз уж юная ученица уже умерла, зачем ещё топтаться по её жизни и оставлять следы, которые можно перепутать со следами преступника? Был действительно лишь смутный намёк одной из её подруг. Сейчас мы последуем за ним, как уже следовали за всеми остальными, которые никуда нас не привели, и нам часто приходилось подпирать голову руками — приходилось по одной голове на две руки или в одни руки одно ведро песка, который потушит всё, что попадёт ему под руку. Неужто вам в голову не приходит ничего подручного, хоть чего-нибудь? Любая, самая крошечная деталь может оказаться важной, пожалуйста, помните об этом. И тут одна из коллег припоминает, что Габи была единственной на предприятии — потому что она ещё ходила в ученицах, — кому возмещалась стоимость проезда на государственных автобусах. Следаки сразу наэлектризовались: а эти билеты ещё сохранились? А как же, конечно сохранились. Вот, смотрите: на листах формата А4 аккуратно наклеены все билеты. За каждый билетик Габриэла Флюх получала пятнадцать шиллингов возмещения. Дают — бери, а бьют — беги, пока не догнали. Далеко-то не убежишь. Следаки берут с собой листы и расшифровывают цифровые коды на штампах, которыми пропечатаны погашенные билеты. И вот результат: больше половины этих билетов погашены на совсем других остановках, иногда даже в противоположной стороне от Мюрцштега и Фрейна. Таким образом, мы получаем новую зацепку и тут же цепляем её к поясу, чтобы не потерять и удержать, так же, как наш собственный корабль жизни, который то мотает из стороны в сторону, то прибивает к берету, а ведь он может нам весьма пригодиться. Находится ещё несколько коллег, которые всегда отдавали девушке свои использованные билеты. Они говорят, что не задумывались об этом и никогда не спрашивали, зачем они ей. Только одна коллега, с которой Габи часто съедала бутерброд вместе со стаканчиком йогурта, бросила к ногам следователей одну маленькую косточку, такую обглоданную, что от неё уже мало чего осталось: кто-то её подвозил, она однажды мне говорила, Габи, но я не должна была никому об этом рассказывать. И другой коллега припомнил, что однажды встретил Габи на работе, когда автобус из Марияцелль ещё не пришёл (что впоследствии подтвердили и другие сотрудники фирмы). Теперь потёк целый поток рассказов, и между коллегами тоже; почти все формы существования воды в природе очаровывают меня, в первую очередь очищенная питьевая, но лёд тоже ничего, подходящая форма для того, чтобы смотреть на него, может, даже есть или кататься по нему, но боже упаси ходить по льду. И пар я тоже не очень люблю, уж лучше я побреду по осыпям рассказа, спотыкаясь, по крайней мере я хотя бы вижу, куда ступить, и хоть оступаюсь чаще, чем бы мне хотелось, и сбиваюсь с пути, но эта почва всё же не так коварна, как пар, который всё заволакивает туманом, и лёд, который выныривает откуда-то снизу и неожиданно бьёт тебя по морде. С какой стати вдруг раскинулась эта дорога на обе стороны, ведь она же не раскладушка для гостей? Один сотрудник фирмы поведал, как однажды видел Габи на почте в Мюрццушлаге, где она отправляла служебные письма. Она вышла с почты чуть раньше него. Он сел в свою машину и поехал прямиком домой. Путь его пролегал мимо родительского дома Габи, и он увидел, как она переходила дорогу, оказавшись там задолго до маршрутного автобуса. Должно быть, девушка приехала домой на машине, но на чьей? Ведь тогда Габи ещё не была духом, прошедшим огонь и воду, и поэтому она не могла обогнать сама себя, поскольку ещё не пребывала в вечности и знала, где зад, где перёд, где прошлое, где будущее, хотя сама лично и не могла дожить до своего будущего. О чём знал чужой. На машину чужого имелось только одно конкретное указание — от соседа: сосед, живущий наискосок напротив, подтвердил, что однажды утром он видел, как Габи вышла из дома и без промедления и без колебаний села в машину, припаркованную за углом. Этот сосед, рабочий пилорамы на покое и активный браконьер, как и большинство здешних мужчин, поведал, что девушка вела себя так, будто ожидала найти эту машину именно на этом месте. Она села в неё сразу, даже не обратившись к водителю с каким бы то ни было разговором. Когда это было, что это была за машина и кто в ней сидел — ничего этого сосед не знал. Большинство остальных соседей отмалчивались. Это всегда одинаково. Жандармы, среди которых и господин Яниш, которого здесь каждый знает, видный мужчина (странно, как часто по отношению к нему применяется именно это определение, как будто бывают мужчины, которых не видно. Как будто выдаётся орден крови, но все знают, что он ему ни к чему; он примет при случае только наличные, которые всегда являются во множественном числе, поскольку единственное наличное господина Яниша не устроит; и он не упустит случая пристроиться к более молодым коллегам, погладить их по бедру и разок дать им почувствовать как следует своего паренька, сзади, как будто они там не увидят. Но ни один из них не смеет ничего сказать!), стучатся в двери, заговаривают с людьми, которые стоят у них в списках, и не могут добиться от них ни слова больше, ни слова меньше, что было бы уже ниже нуля. Люди выслушивают вопросы, но в основном вообще не реагируют, как вынуждены констатировать Курт Яниш и его товарищи. Их протоколы пусты, как пустыня Гоби, и их содержание говорит нам меньше, чем содержание молитвенника, потому что мы не верим людям, как и Бог не верит нам. Двери за служивыми закрываются, и Курт Яниш и его коллега снова уходят от застёгнутых на все пуговицы жильцов. Это мир немых свидетелей, которые все как один не видели, как девушка регулярно в течение года садилась не в автобус в ста метрах, а в чужую машину, которую действительно никто не знал. Жаль. У нас самих есть машины у всех, кроме меня, и мы не можем каждую знать в лицо. Другие девушки часто занимали ей место в автобусе, но и они никогда не видели, куда же Габи садилась, если не к ним. Они это потом тоже никогда не обсуждали. И мать, и друг: ничего не слышали и ничего не видели, больше года. Разве это не странно, а? Эта чашка какао, недопитая, единственное, что осталось достоверного; хорошо, есть хоть она, и судебный медик может с большой степенью достоверности заявить, что Габи, по-видимому, была мертва уже через час после того, как покинула дом, самое позднее через полтора часа.