Маша Трауб - Я никому ничего не должна

– Сделай что-нибудь, попроси. Она тебе не откажет, – сказала я Андрею.

– Зачем? Не хочу вмешиваться. И не преувеличивай мои возможности, – ответил он брезгливо.

– Пожалуйста, я тебя прошу. Ты ведь понимаешь, что она с такой трудовой никуда не устроится, – уговаривала его я.

– Тебе-то что? Вы с ней даже не общались, – удивился Андрей.

– Ей нужна помощь, вот мне чего.

Я не могла на него смотреть, мне было противно. В глубине души я ждала от него геройского подвига. Мне казалось, что он может уговорить свою любовницу – в постели, где угодно… Я считала, что он просто обязан это сделать. И тогда бы я его уважала, ценила, любила еще больше.

Почему, почему я тогда не прекратила с ним общаться? Ведь уже в то время было понятно, что он способен предать, сдать, слить, не вмешиваться, даже не пытаться – лишь бы ему было хорошо. Головой я все понимала, но пыталась его оправдать, найти объяснение.

– Ты будешь следующей, – сказала мне Галина Викторовна, в последний раз собирая свою грязную сумку-авоську.

– Почему? – ахнула я.

Все, кто был в учительской, опустили глаза и зашуршали в тетрадях и журналах. Математичка не ответила.

Много лет спустя я случайно увидела ее в нашем старом овощном магазине, который давно сменил и название, и ассортимент, но для меня так и остался овощным.

Вот тоже странно. Из нашего района почти все уехали. Соседи у меня поменялись по нескольку раз. Только я жила все в той же квартире, где умерли папа с мамой. И я в ней умру, совершенно точно. На самом деле, если подумать, это очень страшно – жить в квартире, в которой умерли твои близкие, самые близкие люди. И ремонт тут не поможет. Ничего не поможет.

Так вот, я увидела Галину Викторовну. Стояла и боялась подойти. Она была очень старая, совсем седая и беззубая, как будто с момента ее увольнения из школы прошло лет тридцать. И еще она была невероятно худая, с впалыми щеками и пустыми глазницами. Галина Викторовна нервно ковырялась в кошельке. В корзинке лежали бутылка дешевой водки и пакет с подгнившей картошкой.

Я тогда не подошла, чего до сих пор не могу себе простить.

Одиночество… Я совсем одна. Меня не пугают захлестывающая слабость и постепенно наступающая немощь. Раздражает, что не сплю по двое суток и потом хожу вареная, дурная. Пью кофе, заставляю себя съесть шоколадку и на время прихожу в себя, очухиваюсь, как от дурного сна. Но потом, через пару часов, опять проваливаюсь в дремоту, не приносящую ни отдыха, ни сил.

Единственное преимущество моего возраста – нет, даже не возраста, а болезни и перспективы скорой, обещанной врачами смерти – внутренняя свобода. Я могу говорить что хочу, вести себя как хочу. Не быть обязанной, не бояться. Мне не нужно производить впечатление, что-то заслуживать. Я уже НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖНА.

Глаза слезятся и совсем не видят. Хожу на ощупь. Вчера не смогла достать банку с мукой. Не дотянулась до полки, а на стул залезть не решилась. Остается надеяться только на Лену. Получается, что она мне нужна.

В последнее время я очень часто стала ловить себя на мысли, что очень устала – жить, есть, спать. Существовать. Мне уже давно пора умереть, а я все живу. Только зачем – не понимаю. Мне не для кого жить. Не для Лены же! Папа жил ради работы, ради меня. Мама тоже. А я? Меня ничего и никто здесь не держит. А я живу, живу, живу. Умирают люди, которые не должны умирать. Не заслужили. А меня как будто наказали.

– Сволочи и эгоисты всегда долго живут, – говорила мама. – И те, кто пережил слишком большое горе и лишения. Организм мобилизуется и готов бороться.

Вот и что мне после этого думать?

Люська, моя близкая подруга. Одна-единственная. Все собиралась про нее рассказать, да сил не было. До сих пор живет, как и я, хотя она мечтала о смерти, просила ее прийти, умоляла забрать ее. Две одинокие никому не нужные бабы. Дышим, ползаем, скоро будем источать старческое зловоние и никак не можем подохнуть.

Люська родила сына почти в сорок четыре года. На нее приходили смотреть целыми медицинскими курсами, как на чудо, точнее, усмешку природы. Люська не должна была родить, а родила. Сына. Я же, по всем статьям готовая к репродукции, осталась бездетной. Люська каждое утро повторяла, как мантру, что должна жить ради сына. Все ради него. Для него.

Потом я расскажу про Люську. Ладно я, но ей-то за что такая жизнь досталась?

Так вот, про Андрея Сергеевича. Я тогда, после истории с Галиной Викторовной, сказала ему, что больше так не могу – ни видеть его, ни слышать.