Юрий Буйда - Врата Жунглей. Рассказы

Со временем изменился и персонал, который обслуживал паровоз. Если человек говорил, что он работает кочегаром на «Сталине», было ясно, что это — опустившийся, спивающийся тип из тех, кого в Чудове издавна называли високосными людьми.

Бывали, конечно, исключения. Лет десять кочегаром был тут Миша Бондарев, который говорил, что его отца когда-то сожгли в топке «Иосифа Сталина». Однако никто ведь не мог подтвердить, что Сергея Бондарева по приказу генерала Холупьева бросили в огонь, чтобы великая стройка не останавливалась ни на минуту. Ни свидетелей не осталось, ни документов.

Мишу Бондарева часто видели по вечерам на Кошкином мосту или в лесу — там, где когда-то стояли бараки, в которых жили зеки-строители. Он прожил долгую жизнь, вырастил троих детей, похоронил жену. Он не помнил отца, которого забрали и посадили, когда Мише не было и года. Он всю жизнь тихо мучился каким-то неясным чувством, которое вызывала память об отце, пытался понять, что же это за чувство такое, но, похоже, так и не понял. И с этой неясностью в душе он и умер в паровозной будке, не дотянув часа до конца рабочей смены.

Мир рушится, а жизнь — жизнь продолжается, так уж повелось в России.

Паровоз служил свою службу, бесперебойно подавая тепло в больницу, школу, детдом и на молочный заводик. Под рев его могучего гудка рождались дети и умирали старики. Но вот пришло время, и огонь в его пещерной топке погас. В город пришла теплотрасса, к которой подключили больницу, школу, детдом, молочный заводик, государственные учреждения и многие жилые дома. Нужда в «Иосифе Сталине», пожиравшем каждый день уголь тоннами и накрывавшем окрестности черным дымом, наконец отпала. Возникла было мысль о том, чтобы превратить паровоз в музей или в памятник, но у города не оказалось на это денег.

Ну что ж, значит, паровозу предстоит потихоньку гнить на пустыре, медленно превращаясь в развалину, и вскоре уже никто не вспомнит о тех славных днях, когда он мчался по бескрайним просторам, будоража народы своим победным ревом, — воплощение аморальной мощи эпохи, пожираемое ржавчиной, он сгниет, развалится и погаснет, как погасло пламя в его топке, и вещество его, все, что останется от него, что-то уже почти нематериальное, летучее, неощутимое, растворится в нашей крови, осядет на дне нашей чудовской души, изредка напоминая о себе теплом, болью и кислым привкусом горелого угля…

Фаина была рослой, широкобедрой, рыжеволосой, скуластой, с рысьими глазами. Она носила мини-юбки, ничуть не стесняясь своих кривоватых мускулистых ног, которые никогда не брила, и блузки с глубоким вырезом, где мятежно алели и колыхались тугие груди. Она держалась прямо, смотрела дерзко, ступала твердо, так что камень звенел и брызгал искрой под ее высоким каблуком, и крупное ее тело излучало такую энергию, что ее хватило бы, наверное, чтобы осветить Восьмичасовую улицу, а может, еще и Жидовскую. Она несла в себе какой-то дикий огонь, который лишь иногда пробивался в ее взгляде, но чувствовался — всегда и всеми, кто знал ее или хотя бы однажды видел, как она проходит через толпу в этом своем облегающем шелковом пламенеющем платье, высоко подняв голову и благоухая свежестью.

Ее звали Фаиной Дмитриевной, друзья называли ее Фаей, а муж — Фаней.

Мужчины облизывались, провожая ее взглядом, но Фаина была верна мужу и обожала своих детей. Они жили в просторном двухэтажном доме на Набережной улице. Муж с успехом занимался строительством, старший сын делал карьеру в банке, младший учился в университете. Фаина почти двадцать лет проработала в детском саду воспитательницей, в последние годы помогала мужу — занималась счетами его фирмы. Она любила готовить, особенно хорошо ей удавались мясные паштеты и заливное из рыбы.

И вдруг все изменилось. Муж со старшим сыном погибли в автомобильной аварии, а спустя месяц утонул младший сын, отдыхавший с друзьями на Адриатике. Вдобавок Фаину оперировали по поводу рака матки, но неудачно: вскоре пошли метастазы.

Сорокачетырехлетняя женщина осталась одна, приговоренная к смерти.

Она продала бизнес и всю недвижимость, все, кроме чудовского дома. В этом-то доме на берегу она и заперлась. Целыми днями бродила по комнатам, время от времени съедала бутерброд с чем-нибудь, что-то пила. Зеркала в доме были завешены черными тряпками, но Фая и без них знала, как выглядит: обугленная, сгорбленная, со свалявшимися волосами и опухшим красным лицом. На ночь она устраивалась где придется, но не могла заснуть. Бессонница была мучительным испытанием — хуже боли, хуже рвоты, которая отнимала все силы.