Александр Беляев - волчья жизнь, волчь законы...

Проспект начинался от площади с внушительным памятником Адаму Мицкевичу, красивыми фонтанами с серебрящейся водой, и заканчивался, упираясь в центральный фасад Оперного театра. Проспект Свободы был необычайно зелёным, с высокими густолиственными деревьями, отбрасывавшим прохладную тень, с резными лавочками. Здесь, недалеко от памятника Тараса Шевченко, постоянно собирались украинские националисты, торговали своей литературой, значками, флагами, ругали коммунистов, Сталина, евреев, Россию, Польшу, Австро-Венгрию... Здесь проходили оживлённейшие идейно-политические споры о месте Украины в современном мире… Дальше на лавочках, в прохладной голубой тени, равнодушные к этим спорам, сидели любители шахмат, шашек, домино, играли на деньги, разбирали знаменитые партии и обсуждали, как следовало сыграть Карпову в матче с Каспаровым…

Сергей мысленно сидел на этих лавочках, любуясь Оперным Театром, скульптурами над центральным его входом. За театром влево круто поднималась вверх, к цирку, к костёлу Святой Елизаветы, Городецкая улица. Самая длинная улица города, то же отмеченная в Атласе автомобильных дорог.

Дробышев вдруг задумался. Так, где ж его Родина? Новомещанская земля, на которой он родился? Тихий уездный городишко Вельяминовск, с зелёными улицами, густыми садами, окружённый полями сахарной свеклы и пшеницы, подпираемый с востока рекой Усманкой? Или милый сердцу, яркий, шумный, сказочно красивый, миллионный Львов, где прошли его детство и юность? Где это всё, в другом, далёком мире? Мире, свободном от сапог и казарм, приказов и нарядов… Он отрезан от этого чудного мира серыми стенами больничной палаты, высоким забором дивизии, где ему торчать и чахнуть здесь ещё полтора года.

За свои неполных девятнадцать лет он видел много городов…

Но краше, милее, роднее Львова… больше не было ничего.

Он мучился и сильно тосковал по этому, как теперь ему казалось лучшему городу на земле…

Жизнь в палате стала веселее с появлением нового человека.

Валентин Погорельский по сроку службы прослужил год. Но из этого года в части он находился не более двух месяцев. Не смотря на этого, был он живой легендой, и слава о нем летела по всей дивизии, обрастая все новыми подробностями и деталями.

Призванный со Львова, Валентин после «карантина» по распределению попал в роту охраны. Когда его во вторую ночь подняли «деды» (в первую «молодых» обычно не трогали, давая время освоиться) и хотели вместе с другими «шнэксами» «построить», Погорельский сделал то, что очень редко происходит в армейских подразделениях: он нагло и грубо наплевал на все сложившиеся неписанные солдатские традиции.

Старослужащий сержант Якушев шёл вдоль строя и через одного «пробивал фанеры» новобранцам. Дело происходило так…

– Грудь к осмотру!

– Фанера трехслойная, грудь бронебойная, образца, 1975 года выпуска, к осмотру готова! – сухо, по-военному четко отвечал «молодой».

Сержант наносил удар в грудь.

«Молодой», сгибаясь под тяжестью удара, хватал ртом воздух, отвечал:

– Отдачи нет, откат нормальный, гильза упала в ящик!

И сержант шёл дальше.

Очередь дошла до Погорельского.

– Грудь к осмотру!

Насмешливо глядя в глаза сержанту, Валентин нагло спросил:

– Слышь, дядя, а не пошёл бы ты на х…?

Десятка два изумленных глаз «молодых» уставились на Погорельского. С коек поднялись заинтересованные «деды».

Якушев выкинул кулак вперед, метя в лицо.

Уклонившись от вполне ожидаемого удара, Валентин с подшагом вперед сбил сержанта с ног встречным в подбородок. Это был коварный удар. Валентин оттачивал его в течение шести лет. Не давая опомниться, Погорельский носком сапога дважды с силой двинул в колено сержанту.

Погорельский знал, что теперь сержант Якушев ему не страшен. От таких ударов он еще недели полторы будет хромать, ковыляя на ужин позади всей роты.

Валентин схватил табуретку, швырнул в одного из «дедов».

Произошло секундное замешательство.

Пока остальные «старики» изумленно глядели, как их товарищ с разбитым лбом и струйкой крови поднимался с пола, Погорельский времени зря не терял. Он успел выхватить из кармана шило, острый конец которого был заботливо обернут газетой, стянутой суровой ниткой. Один миг – и газета отлетела в сторону, обнажив металлическое жало.

Валентин сделал несколько шагов назад, подцепил свободной рукой табурет. Заняв оборону в углу бытовки, с широко расставленными ногами, дерзко глядя на «дедов», заявил: