Александр Беляев - волчья жизнь, волчь законы...

– Вдова, я не понял? – воскликнул Лебедько. – Я что неясно тебе на складе сказал? – И повернулся к Сидору: – Сидор, сорок пять секунд отпуска!

Сидор вышел на середину кубрика, стал скакать на одной ноге, левой рукой, как алкаш, щёлкать себя по горлу, правой – не расстёгивая ширинки – яростно задёргал воображаемый мужской половой орган. Делая всё это одновременно, Сидор запел припев известной в то время на дискотеках песни:

– It’s may life! It’s may life! It’s may life!

Глядя на него, весь кубрик укатывался со смеху – настолько комичным было зрелище. Но дальше, в тот момент, когда Сидор, имитируя приближение оргазма, громко застонал, а потом, имитируя уже сам оргазм, задёргался в сладких конвульсиях и, смешно падая из стороны в сторону, безумно закатив лучащиеся блаженством глаза, притворно постанывал: «О-у е!.. О-у, е!…» – в этот момент весь кубрик содрогался от хохота.

Рыжий, катаясь по койке, лупил рукой по одеялу.

Сержант Ржавин, видевший эту сцену с участием Сидора впервые, держась за живот, сползал на пол.

Ким обнимался с подушкой; его спина сотрясалась от смеха.

Лебедько был, куда сдержаннее остальных! Он лишь скупо улыбался. Ему было приятно, что «деды» из других рот оценили его режиссёрский талант. Ведь это он, Лебедько, потратил столько сил на регулярные «репетиции», чтобы заставить Сидора уезжать на «сорок пять секунд в отпуск» не просто через силу, а увидеть в этом высокий идейно-художественный смысл, сделать это красивым зрелищным искусством! «Какая эстетика! – думал в этот момент думал он, глядя на Сидора. – Хоть в театр выпускай. Надо будет после Армии поставить сцену из солдатской жизни».

Но были в кубрике и те, кто совершенно не находил эту сцену забавной, комичной и красивой. Не смеялся Иван Вдовцов. Не смеялся «чмырь» Вербин. Не смелись «гуси» 1 ТР. Всё это они видели изо дня в день, особенно, когда деды пьянствовали. Не смеялся Арбузов. Нахмурив брови, он смотрел на Дробышева с ненавистью и думал о том, что сегодня ночью, когда заснут все деды, он обязательно его поднимет…

Но вот Лебедько подал знак рукой, опуская Сидора.

И его место занял Дробышев. «Уезжая в отпуск», он выглядел не так смешно, по сравнению с Сидором, не так талантливо и вдохновенно. Все его действия были какими-то жалкими и скучными, вялыми и обреченными. Впрочем, над ним смеялись, и ещё как смеялись… Но это было только потому, что пред публикой выступал новый «актёр», а видеть нового свежего «гуся» в роли солдата, уезжающего «на сорок пять секунд в отпуск», всегда забавно, в новинку. Сидор, глядя на Сергея в этот момент, смеялся и думал: «А у меня гораздо лучше!» Для Дробышева «ехать в отпуск» было унизительно и противно. Для Сидора – напротив – забавно и весело. Сидор знал, что в этом деле он спец и ему нет равных в БАТО. Он вкладывал в это дело сердце, талант (наличие у него хороших актёрских данных признавали почти все!). Возможно, где-то в глубине души он тоже чувствовал себя униженным. Но эти чувства были им сознательно приглушены, подавленны. Сидор вообще научился прогибаться под давлением динамично менявшейся, жестокой жизни. Так ему было легче.

– Итак… Дробь, – холодно сверкнув глазами, подвёл итоги Лебедько. – У тебя шесть «боков». Что будем делать? Молчишь. Правильно… у тебя нет выбора. За тебя уже подумал товарищ Радецький, призвав тебя весной 94-го, а меня годом раньше. Ты никогда не «летал в будущее»? Сейчас полетишь, – многозначительно пообещал «старик», и тонкие бледные губы его тронула сдержанная улыбка.

Кубрик покатился со смеху.

Лебедько велел Дробышеву взять табуретку и поставить её посреди кубрика вверх ножками.

– Залезай!

– Как?

– Раком!

Лебедько взял в руку другую табуретку и, подождав, пока Дробышев встанет на табуретке на четвереньки, с высоко поднятым задом, широко размахнувшись, ударил его другой табуреткой по ягодицам…

Удар был настолько резким и сильным, что Дробышева моментально сбросило на пол, опрокинув у него под ногами табуретку, на которой он ещё мгновенье назад стоял, казалось бы, так устойчиво и крепко.

Лебедько велел Дробышеву подняться, вновь поставить табуретку вверх ножками, залезть на неё, и – снова, широко размахнувшись, врезал ему табуреткой по заду. И вновь Дробышев растянулся на полу. Страшная боль, куда сильнее, чем в первый раз, пронзила Дробышева! У Сергея невольно выступили слёзы, больше от обиды, чем от боли. От обиды, что вынужден терпеть такое унижение. Проклиная всё на свете, он поднялся. У него потемнело в глазах. Шатаясь, как сонамбула, подошёл к табуретке, поднял её, поставил и вновь полез.