Юрий Арабов - Орлеан

– Так что же насчет антиквариата? – продолжал пытать Ленин.

– Нет… Антиквариат мне не нужен, – с усилием пробормотал молодой человек, потому что врал и язык его поворачивался с трудом. – Я не могу отбирать у русского пролетариата культурные ценности. А вот, например, иконы… – Он запнулся.

– Иконы?! – с веселым удивлением переспросил Ильич.

– Без окладов. Одни деревяшки, – просительно выдохнул доктор Хаммер. – Они весьма интересны… Интересны с этнографической точки зрения.

– Нелепые картинки деревенских богомазов, не получивших специального академического образования? Интересны? – очень явственно, почти по слогам осведомился вождь.

– Да. Они мне нравятся… – выдавил из себя молодой человек.

– Сейчас. Я напишу записку, – пробормотал Ильич, подавляя в себе приступ хохота.

Он взбодрился. Слабость и потливость, которые мучили его уже несколько дней, неожиданно прошли. Он понял, что перед ним сидит сибирский валенок, пусть и американского производства. В асбесте гость кое-что понимает, но в живописи, конечно, ни в зуб ногой. И даже не скрывает своей серости, своего полного незнания искусства как такового.

– Пойдете к товарищу Горбунову, и он вам отсыплет сколько захотите, – сказал Ленин. – Но только без окладов. Оклады пошли на помощь голодающим.

– Да, спасибо. Оклады мне и не нужны, – согласился доктор Хаммер, принимая записку. Он был на седьмом небе от счастья.

– Когда составите контракт на концессию с нашими юристами, мы сразу же одобрим его в Совете народных комиссаров… Вы будете первым из зарубежных капиталистов, кто будет работать на нас. Поздравляю.

Всё происходило с катастрофической быстротой. Однако, услышав слово «контракт», молодой человек затуманился, и затмение ума, происшедшее с ним, не ускользнуло от внимания Ильича.

– Бюрократия? – весело осведомился Ленин, называя предмет, который напугал наивного американца. – Вы боитесь наших кувшинных рыл, которые будут ставить палки в колеса?

– Боюсь, – признался доктор Хаммер.

– И я боюсь, – согласился с ним Ильич. – Но мы их обыграем. Я к вам приставлю чекистов. – И он энергично рубанул ладонью пустой воздух.

– Чекистов? – повторил доктор Хаммер не веря своим ушам.

– Именно. С ними дело пойдет веселее. Один будет связан с рабоче-крестьянской инспекцией, а другой напрямую – с Всероссийской чрезвычайкой. Всего два человека. Но отборных. Отборных двое… Сами же мне потом спасибо скажете. Двое. Очень мало. С пользой для дела…

Голос его стал глух. Вслед за короткой вспышкой энергии и веселья последовало другое: водород вдруг вышел из воздушного шара и весь экипаж начал падать на землю с катастрофической быстротой.

– О деталях не беспокойтесь. Я обо всем позабочусь. Идите…

На лбу его выступил пот. Ленин вложил в руку молодого человека кусочек картона, и тот вышел из кабинета в частичной прострации. «Какие чекисты? – подумал он. – Зачем мне чекисты? Чтобы меня расстрелять?»

Он разжал ладонь. В ней оказалась скромная визитка с выдавленной надписью, сделанной мелким невыразительным шрифтом: «Владимир Ильич Ульянов (Ленин). Председатель Совнаркома Р. С. Ф. С. Р.».

Приемная Ильича показалась ему мрачной. Мадаполам на окнах почему-то напомнил склеп. Горбунья Гляссер смотрела на него с вожделением. Все окончилось не совсем так, как он задумал.

Ленин же тем временем накрутил вертушку и сказал в трубку слабым голосом смертельно уставшего человека:

– Девушка, соедините меня с Феликсом Эдмундовичем.

Дзержинский приехал к Ильичу в начале третьего дня. Одернув на спине гимнастерку, он вошел в кабинет с меланхоличным выражением водянистых глаз, которые многих располагали к нему лично. Человек с такими глазами, конечно же, знал и понимал всё. Знал литературу. Разделял кантовский императив. Был снисходителен к человеку как таковому, потому что догадывался о его хрупкости. Худоба говорила об аскетизме. Продолговатое лицо напоминало то ли Дон Кихота, то ли Христа, если бы тот вдруг пошел на государственную службу. Феликс имел вид оголенной совести. И только проработав с ним некоторое время, люди понимали, что совесть эта какая-то странная, жестокая, совесть не только к себе, что было бы нормально, но к окружающим, и никогда не поймешь, что имеют в виду эти меланхоличные глаза: исступленное добро, которое он насаживал силой вокруг себя, или просто жгучую отрыжку, терзавшую постоянно его больной желудок.