Юрий Арабов - Орлеан

Игорек вышел с ним на улицу, выставляя вперед, как пику.

Солнце входило в стадию раскаленной чугунной сковородки. Небо делалось плоским. Задрав голову, он начал соображать, как флаг прикрепить к стене. Почему-то пришла в голову мысль о жевательной резинке, а потом – о пластилине. Наконец глаза обнаружили углубление в стене.

Игорь взобрался на карниз первого этажа и воткнул флаг прямо над парикмахерской.

Внизу шел какой-то пенсионер в трениках и потертой майке с надписью «Сургут – Нефтекамск 1979». Опешил от открывшейся ему картины. Задрал голову вверх и посмотрел на горделивое полотно круглыми от удивления глазами.

– Сдаемся, что ли?

– Н-наоборот, – ответил ему Игорь со своей высоты. – Н-наши совершили прорыв и вышли из оцепления.

– Какой прорыв? – сказал пенсионер. – Это же – Кулундинская степь. Из нее нельзя выйти.

На этом разговор и кончился.

Игорь подождал, покуда пенсионер уйдет, и спрыгнул на горячий асфальт. Мимо проехала машина скорой помощи – подновленная «Волга» с универсальным кузовом, на которой раньше катались всякого рода профессорские дети шестьдесят махрового года, доезжали до лесной поляны и, вытащив из кузова спальные мешки, танцевали твист под радиоприемник «Спидола».

Завернула за угол и понеслась во всю прыть к городской больнице.

Он тащил из ее лона младенца по частям. Сначала – ножки и ручки, потом – головку и туловище.

Бросал окровавленные останки в специальный черный мешок, глубокий, как некрещеная человеческая душа.

В углу работала радиоточка, оставшаяся здесь еще с советских времен, – пластмассовый прямоугольник с наивной круглой ручкой, треснувшей на боку, и поэтому, чтобы регулировать звук, нужно было ее снимать и крутить металлический остов в нужном тебе направлении. По региональному радио транслировали передачу, пользующуюся здесь постоянным успехом – ее слушали все и потом обсуждали на городском рынке, в трудовых коллективах и в кругу семьи за турецким чаем «Пьем за дружбу и любовь».

– …Теплый ветер из Казахстана принес в наш город настоящую жару. Температура в окрестностях Орлеана тридцать – тридцать три градуса. В Кулундинской степи тридцать три – тридцать пять. Температура воды в озере Яровое – двадцать восемь градусов тепла. Пенсионерам и лицам, страдающим сердечной недостаточностью, не рекомендуется выходить из дома. Мы передавали прогноз погоды.

Хирург посмотрел долгим взглядом на детские останки, не понимая, как внутри женского тела может быть столько ненужных предметов: какие-то пальцы, не пригодные к тому, чтобы взять, урвать и присвоить, хилые дряблые ножки, не годящиеся для ходьбы, побегов из зоны, танцев-шманцев в ночном клубе и топтания под окнами у любимой, голова то ли лягушонка, то ли сурка, в которой нет ни одной инновационной мысли. Религиозные люди утверждали, что где-то здесь таится загадочная субстанция под названием душа, но никаких душ, тем более загадочных, сколько бы он ни резал тупую человеческую плоть, сколько бы ни вскрывал женское лоно, сколько бы ни пальпировал и ни санировал, хирург не встречал. А встречал другое – боль и отчаяние от подступившей хвори, панику от разрушающейся на глазах материи, внутри которой не было никаких желаний, кроме того чтобы эта мука разрушения и отчаяния как можно скорее прекратилась бы. Он не помнил, есть ли у Данте область, где томятся души нерожденных младенцев, ему показалось, что нету. А раз так, то и греха никакого не было, а было лишь благо освобождения женщины от ненужных для нее внутренних предметов, занесенных случайным ветром от неосмотрительного и эгоистичного партнера.

Он сорвал с рук резиновые перчатки и бросил их туда же, в черный мешок, в котором скрылась неродившаяся плоть. Вслед за перчатками полетела повязка с лица.

– Ты кипяток включила, дура? – спросил он ласково у медсестры, стоявшей рядом.

– Ага.

Хирург кивнул, соображая про себя, как он относится к этому субтильному бледному существу, говорящему «ага» на все вопросы, которые он задавал. Мог бы он жить с ней, годящейся ему в дочери, как жил когда-то праведный Лот после выхода из Содома или хотя бы как жил и боролся Джек-потрошитель за свои угасающие мужские права в эпоху суфражисток и эмансипе?.. Нет, не мог бы. И дело не в плоской груди, не в глазах, закисающих, как несвежее молоко, а в том, что медсестричка училась долго и безнадежно в ветеринарном техникуме, училась целую вечность, лет восемь, за которые можно было бы познать мироздание, повторно открыть закон всемирного тяготения, умереть и возродиться в другом теле опять. Но она ничего не открыла, совсем не умерла, и становилось больно за ее бесцельно прожитые годы.