Айрис Мердок - Школа добродетели

В основу была положена идея, давным-давно выдвинутая и отвергнутая Томасом: тщательнейшая проработка юридической защиты, применяемая в том случае, если преступление раскрыто. Это вполне могло сработать, подумал Томас. Присяжные признали бы мистера Блиннета невменяемым. Томас вообразил себя в роли свидетеля, энергично и напористо защищающего своего пациента. Но достаточно ли умен мистер Блиннет, соответствует ли его преступлению та разновидность сумасшествия, которую он симулирует? Психиатр, выступающий на стороне обвинения, мог поймать его на какой-нибудь роковой ошибке, на промахе, выдававшем его с головой. Томас уже пытался представить себе этот промах. Собственная доверчивость поражала его. Какая жалость, размышлял он, что невозможно опубликовать статью, посвященную данному случаю. Так или иначе, но после этого нелегкого сеанса оба ока-запись в затруднительном положении. Проблема состояла не в том, что Томас считал своим долгом позвонить в полицию. Профессиональная этика позволяла ему спать спокойно. Характер преступления мистера Блиннета делал опасность рецидива маловероятной, практически исключал ее. Мистер Блиннет не представлял угрозы для общества, а в карательное правосудие Томас не верил. Проблема была в том, что их доверительные отношения, гарантированные и охраняемые этикой и духом психотерапии, теперь перешли в иную область обыденной жизни, что обусловливало новые обязательства, новые трудности, новые эмоции. Никаких разговоров о «переносе» теперь и быть не могло. Мистер Блиннет был влюблен в Томаса. Томас приобрел нового друга, близкого друга, которого не мог бросить. Маска навязчивого безумия, изначально притворного, а впоследствии вошедшего в плоть, была сброшена, и в глазах мистера Блиннета засветился интеллект. «И что мне с ним делать?» — недоумевал Томас. Сказать, что он выздоровел, и представить обществу? Но мистер Блиннет не планировал избавляться от своего целителя. «И что же мне делать?» — думал Томас. Что ж, это тоже принадлежало будущему и другой истории.

«Нет, это бессмысленно, — думал Эдвард. — Илона сказала, что это телепатия, но телепатией тут ничего не объяснить. Миссис Куэйд могла прочесть мои мысли, мое беспокойство о Джессе… Но я о нем тогда не беспокоился. Значит, это не зависит от времени, так? И она, конечно, знала Сигард, так что тоже думала об этом. Но ее телевизор? Это могло быть простым совпадением — показывали какую-то старую запись с Джессом, или у миссис Куэйд была кассета, а я домыслил фон — море, устье реки, места, о которых я думал и куда собирался, и тут меня сморил сон. Я ведь и в самом деле уснул, правда? Что касается тела Джесса, то устье реки — самое очевидное место для поисков. Этому делу сопутствует какое-то странное чувство. Оно сильное и ясное, но вспоминается с трудом, как сон. Но я не должен об этом беспокоиться. Я беспокоюсь, поскольку мне хочется думать, что все устроил Джесс, а это уже несусветная чушь».

— Да, кстати, Эд, — сказал Стюарт. — Там для тебя письма наверху. Гарри сунул их в ящик стола в твоей спальне. Извини, мы вчера забыли тебе сказать.

Эдвард и Стюарт снова были дома, снова вместе с Гарри в Блумсбери. Эдвард вернулся предыдущим вечером, открыл дверь своим ключом и тихо вошел. Он услышал разговор Стюарта и Гарри в кухне. Они были рады его видеть и не стали приставать с вопросами. Они покормили его. Он рано улегся и сразу же уснул; сквозь сон смутно почувствовал, как зашел Стюарт, посмотрел на него и выключил свет. Проснувшись утром, он ощутил, что никогда еще не спал так долго и так крепко. Он не запомнил снов, но, судя по всему, ему что-то снилось; он словно провалился в какую-то глубокую черную теплую яму. Радость возвращения домой, совершенно неожиданная, тронула его сердце. Глядя на добрые удивленные лица отца и брата, он с облегчением понял, что они вовсе не сердятся на него, как он боялся. Почему? Потому что он убежал, исчез, отказывался от их помощи, поссорился с ними, убил кого-то. Он убежал к Томасу, потом к… Но теперь все это было кончено. Он начал сначала, у него не осталось никаких дел, кроме как найти Брауни и быть с ней — рассказать ей все, сбросить груз своих тревог ей под ноги. Он думал об этом, поднимаясь по лестнице в свою комнату, где провалился в яму сна.

После возвращения из Сигарда Эдвард провел еще две ночи в своем прежнем жилище, в той комнате, в ожидании Брауни. От бессмысленной траты времени и из-за отсутствия Брауни он впал в тоску и безумие, а когда стало темно, стал думать о Джессе, который лежит там один под своим камнем между тисами. Он представлял, что Джесс лежит с открытыми глазами и тихо дышит. Потом он вспомнил искалеченное тело Марка Уилсдена, которого кремировали. Эдвард лег в кровать измученный, но уснуть не мог. На следующий день ближе к вечеру он отправился домой. Когда он вошел в знакомый дом и услышал знакомые голоса (отец и старший брат внизу в соседней комнате разговаривали о совершенно других вещах), ему стало спокойно, как в детстве, хотя он все время боролся с этим чувством. Азалия, которую Мидж подарила, чтобы «приободрить его», хотя и отцветшая, снова заняла свое место в его спальне — маленькое зеленое деревце. По пробуждении Эдвард почувствовал себя сильным и способным принимать решения. Он решил, что пойдет в дом миссис Уилсден и спросит про Брауни. У него не осталось ничего, кроме Брауни, только она напоминала ему о его миссии, его испытании, его наказании, и это стало для него самым главным, потому что от этого зависело все.