Айрис Мердок - Школа добродетели

— Па, ну пожалуйста, хватит. Зачем ты все время пытаешься вызвать меня на спор?

— Я не пытаюсь вызвать тебя на спор! У нас у всех есть грязные мысли, и у тебя есть мерзкие фантазии, только не отрицай. Ты — скрытый…

— Это нелепое слово, которое я категорически отвергаю.

— Ты злишься.

— Ты стараешься меня разозлить, но тебе это не удастся. Послушай…

— Мидж, конечно, придет в себя, сбросит эту ерунду и вернется ко мне, она моя. Но я просто возмущен твоим вмешательством.

— Послушай, я пришел узнать об Эдварде…

— А что хорошего ты сделал Эдварду? Ты никогда не пытался сблизиться с ним, ты о нем ничего не знаешь. Ты слишком занят собой, ты самоуверен, ты становишься таким неловким, когда пытаешься общаться с кем-нибудь.

— Но я хотел говорить о другом.

— О чем, Христа ради, ты хотел сказать?

— Я хочу вернуться сюда, в твой дом… Можно?

Они встретились в гостиной дома в Блумсбери. Вечернее солнце заглядывало в окна, освещая выцветшие зеленые панели. Стюарт стоял, так и не сняв плаща, — днем шел дождь, а он долго гулял по улице, набираясь решимости перед визитом к отцу. Гарри сидел за своим столом, где писал письмо Мидж при поддержке бутылки виски. Он развернулся к сыну, понимая, что в глазах Стюарта, холодно смотревших на него, выглядит всклокоченным и пьяным. Он был готов расплакаться от бешенства и не находил сил, чтобы заговорить. Наконец он произнес:

— Ведь ты не случайно так мне напакостил…

— Что?

— Нет. Черт тебя возьми, ты не можешь сюда вернуться! Я тебя видеть не могу, вот и весь сказ. Держись от меня подальше! Ад здесь, где-то рядом, а ты — дьявол.

Гарри встал, сделал шаг вперед и, чтобы не потерять равновесия, потащил за собой стул, держась за спинку. Стюарт не шелохнулся.

— Отойди, не стой так близко ко мне…

— Па… пожалуйста, прости меня… я не хотел ничего плохого… позволь попросить у тебя…

— Господи милостивый, ты что, ничего не понял? Ты не знаешь, что причиняешь боль людям? Ты причинил мне такую боль, ты испортил мне жизнь, ты испортил все. Уходи, убирайся!

Гарри метнулся вперед, выставив перед собой руки. Ростом он почти не уступал Стюарту. Одна его ладонь ударила по мокрому плащу Стюарта и соскользнула с него, другая попала по лицу сына. Гарри пошатнулся и чуть не упал, а Стюарт отступил назад.

— Извини. Я ухожу.

Стюарт быстро направился к двери и на секунду остановился; Гарри подавил в себе порыв окликнуть его. Стюарт вышел и закрыл за собой дверь. Гарри схватил стеклянное пресс-папье и швырнул его в дверь. Одна из деревянных панелей треснула. Он сел, чуть не промахнувшись мимо стула, схватил письмо и скомкал его. На некоторое время он утратил способность писать и не знал, как ему обращаться к Мидж. Ее непонятный уход в сочетании с прежней потребностью в нем, ее приятие его присутствия, ее безумные восклицания о своем душевном состоянии рождали в душе Гарри жуткую невыразимую злость. Его мучили гнев, желание, надежда; он грезил о неожиданном возвращении Мидж, видел, как открывается дверь, как к нему тянутся ее руки, смотрел в ее любящее лицо. Гарри соскользнул со стула, упал на колени, а потом вытянулся на полу лицом вниз. Он громко проговорил в ковер:

— Она должна вернуться ко мне, и она вернется ко мне. Ей больше некуда пойти.

Спускаясь по лестнице, Стюарт услышал, как пресс-папье ударилось об дверь, и истолковал этот звук. Он напомнил ему кое-что. О да, Эдвард швырнул ему вслед Библию. Похоже, он у всех вызывает такие эмоции. Выйдя за дверь, Стюарт приложил платок к лицу — из носа шла кровь. Он зашел в туалет около прихожей, намочил платок холодной водой и протер лицо. Нос болел и, возможно, был сломан, подумал он. Как узнать, сломан ли у тебя нос? Стюарт осторожно потрогал его. Кровь капала в раковину. Он прополоскал платок и вышел на улицу. Он шел, время от времени утирая платком нос. Дошел до Тоттенхэм-Корт-роуд, свернул на Оксфорд-стрит. Нос перестал кровоточить и теперь болел меньше. Стюарт выжал влажный красноватый платок над краем тротуара, протер кожу вокруг носа и рта, а потом сунул платок в карман.

Он неловко обходил людей, которые смотрели ему вслед. Непосредственной его целью была одна церковь к северу от Оксфорд-стрит — ему она нравилась, к тому же там можно было спокойно посидеть в тишине. Стюарт вошел в высокий темный храм, где стоял плесневелый и пряный мистический запах, сел, а потом встал на колени. В церкви никого не было. Стюарт стал дышать медленнее, глубже, отвлекаясь от шума машин на улице и позволяя напряженной тишине проникнуть в себя. Сердце его, колотившееся после огорчительной сцены с отцом, успокоилось. Тучи сильных эмоций рассеялись, оставив после себя спокойную печаль. Потом печаль утонула в другом, более горестном чувстве. Там не было никого. Стюарт, конечно, никогда и не воображал, что там кто-то есть, никогда ни на мгновение не верил в существование Бога и не считал, что это имеет значение. Нет, в небесах не было никого, с кем ты мог бы поговорить, кто в последнюю минуту протянет тебе бескорыстную руку помощи, одарит беззаветной любовью. Стюарт особенно не рассчитывал на любовь людей, не полагался на нее. Он любил отца, хотя и знал, что отец больше любит Эдварда. Он не возражал против этого, как думали Гарри, Томас и, наверное, сам Эдвард. Возможно, эта отстраненность, это решительное безразличие объяснялись отсутствием матери как самой первой истины в его жизни. В итоге он получил недостаток бескорыстной любви вместе с навязчивой идеей об этой любви — не реальной, а некоего абстрактного представления, невидимого солнца, дающего свет, но не тепло. Мысль объяснить себя, даже понять себя была чужда Стюарту, и он никогда не формулировал теорий того типа, что был так естествен для Томаса. Напротив, он категорически возражал против такого теоретизирования. Он редко думал о своей матери и старался без раздражения, со скорбной твердостью стереть ее образ.