Алиса Бяльская - Легкая корона

— И что, когда возвращаешься домой, опять переодеваешься, что ли, в костюм?

— Да. А то, если отец узнает, что я в таком виде хожу, перестанет из дома выпускать. Он меня уже запирал на два месяца. Лучше так, чем вообще из дома не выходить.

— Ты меня разыгрываешь, да? Скажи честно!

— Жалко только, что джинсы совсем старые уже и скоро порвутся окончательно, — он поковырял пальцем дыры на штанинах, — и в чем я буду тогда ходить? Это мои единственные джинсы, все остальные отец выбросил, когда нашел. Смешно, да? Все себе сами дырки делают в джинсах, для моды, а у меня по-настоящему протерты, от старости.

— Господи, да кто у тебя отец-то?

— Он — старый партиец. Кандидат в члены Политбюро.

— А-а, а-а… — собственно, это было все, что я сумела сказать. Стало понятно, почему, когда я звонила Косте и трубку брал его отец, он всегда говорил: «Смирнов на проводе».

— И что, теперь ты не будешь со мной общаться? — спросил Костя.

— Ну, скажем так, коммунистов я не люблю. Но ведь сын за отца не отвечает.

Постепенно я познакомилась с Костиными друзьями, все они оказались теми самыми мажорами, о которых пел Шевчук Нельзя сказать, что они были зажравшиеся и самодовольные. Наоборот, некоторые из них были образованны, имели прекрасные манеры, знали иностранные языки, короче, имели настоящую светскость, которой совковым молодым людям отчаянно не хватало. Лоск, наверное, я бы им простила. Но вот то, что они все были антисемитами, простить было сложнее. В результате наши с Костей пути стали расходиться, и теперь мы лишь изредка перезванивались.

Но диктофон у него точно должен был быть. Не у самого, так у кого-то из его друзей. Я набрала Костин номер.

— Найдем тебе диктофон. Самый лучший. Только одно условие — ты потом придешь ко мне, и мы все вместе послушаем интервью. Идет?

Когда началась моя журналистская деятельность, мне пришлось преодолеть один свой довольно неприятный для выбранной специальности недостаток — я не умела писать. Писать я не умела никогда. Не просто не умела, а ненавидела и ужасно страдала, когда меня заставляли это делать. А заставляли часто: наша учительница русского языка была просто фанаткой сочинений. Мы писали обо всех репродукциях, которые были в учебнике по литературе. Я их до сих пор помню, эти ненавистные картины классиков советского реализма: Яблонская с ее «Утром», Решетников, «Опять двойка», «На новую квартиру» Лактионова.

Кроме этих, были еще передвижники с примкнувшим к ним Репиным, которых я тоже с тех пор ненавижу. Некоторые картины пользовались особой любовью нашей учительницы, и по ним писали даже не одно сочинение — «Тройка» Перова, «Бурлаки на Волге» Репина. Или его же, Репина, «Не ждали».

Ну что может написать ребенок про все эти картины? Что-то я, наверное, пыталась из себя выдавить, как и все, но маме мои потуги были категорически неприятны, и она, как человек, легко и хорошо пишущий, наверное, сильно страдала.

Может быть, она просто хотела мне вначале немного помочь, чуть-чуть подправить, но в результате мои и так скромные способности к изложению своих мыслей в письменном виде были полностью парализованы. Писать самостоятельно у меня больше не получалось. Я мучила и мучила мать, пока та не сдавалась и не садилась за сочинение вместе со мной — вернее, вместо меня. Кроме картин, нужно было еще писать про книги, про каникулы, про любимые места нашей необъятной Родины, про то, кем мы хотим стать, когда вырастем, и прочая, и прочая… Все это писала мама, я же тупо сидела рядом, иногда что-то предлагая, но чаще всего предложенное мною не совпадало с генеральной линией повествования.

Основная проблема, однако, была даже не в том, что я уж совсем не умела излагать свои мысли или была как-то особенно косноязычна по сравнению с большинством моих сверстников. Дело было в том, что советскую власть у нас дома не любили, все происходившее вокруг считали в лучшем случае маразмом, а в худшем — преступлением, и постоянно об этом говорили. Но родители знали, где, когда и с кем можно говорить откровенно, а когда необходимо кривить душой. Ребенку же трудно научиться дома говорить одно, а в школе — прямо противоположное. Поэтому ничего советско-правильного я написать не могла уже потому, что просто думала по-другому.

Не одну меня так ломало вписываться в прокрустовы советские рамки. Как-то раз нам неожиданно задали писать сочинение в классе. Училка литературы Лина Шухер совсем не хотела нас учить. Она только что вернулась из клиники неврозов и на уроках забрасывала нас самостоятельными работами, а сама выходила в коридор показывать другим училкам приемы йоги, которым ее научили в клинике. Мы все по очереди бегали подглядывать.