Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

— Тебе лучше, Жоан, заткнуть свою вонючую пасть, а не то…

— Что? Ты убьешь меня? Отравишь? Взорвешь? Ты думаешь, я — безответная кукла, сейчас соберу вещички и безропотно уйду из твоей жизни, как проститутка, которую пустили переночевать в богадельню? Нет, Джакомо, я не только твой любовник, я — часть тебя, я такой же, как и ты, даже еще хуже. Нет, я не буду, как вы, итальянцы, по делу и без дела хвататься за пистолет. Я опубликую, напишу все о нас с тобой, в мелочах, в подробностях. О том, какой ты человек, как мы занимались любовью в офисе Института религиозных дел, о том, что апулийская «сакра корона унита» называет тебя «папочкой». Есть много в твоей жизни того, от чего благочестивые католики всего мира содрогнутся, а спецслужбы воспылают неподдельным интересом…

«Пошел вон, свинья!» — услышал я за спиной голос Николы. Не успел я опомниться, как получил сильнейший удар ногой в живот. Еще с минуту Никола колотил меня куда придется своими заляпанными мороженым кроссовками, потом выхватил пистолет и, ткнув дулом мне в голову, спросил Аспринио: «Кончать этого кретина?»

«Не надо, — сухо сказал кардинал, глядя в сторону, — он сам себя накажет».

С разбитым лицом, весь перемазанный кровью, я кинулся бежать к пристани. Я понял, что Джакомо не искушал меня, не проверял на верность, он просто решил бросить меня ради этого грязного недоумка Николы. Мой епископский сан был его отступными. Но почему он не поговорил со мной спокойно: почему вынудил наговорить ему гадости? Меня мучила совесть, я проклинал себя за все то, что в припадке злости высказал Джакомо. Он жил той жизнью, какой хотел, и я, догадываясь о многом на протяжении двадцати лет, подыгрывал ему, грелся у его инквизиторского пламени, исцеляющего от реалий. Я ел в лучших ресторанах, пил драгоценные вина, развлекался так, как только могло себе позволить мое воображение. А когда вся Италия начинала трясти пальцами и орать по случаю очередных внутренностей какого-нибудь судьи, размазанных по тротуару Палермо, я просто затыкал уши, так как, что греха таить, чувствовал кожей того, кто направлял руку убийц или благословлял направляющих эту руку. Аристотель когда-то говорил, что определенным взглядом женщина может пачкать зеркало кровяными пятнами. Таким же античным «женским» взглядом фурии обладал Джакомо, а я, как карманное зеркальце, трусливо стирал с себя кровь.

Джакомо никогда серьезно не говорил со мной о Боге. Я долго не мог понять, верует он хоть во что-то, кроме системы, или нет. Но один раз, будучи в благодушии, кардинал разоткровенничался: «Все очень просто. После смерти Платона его ученики разделились. Те, кто верил, что идеи Учителя суть живые существа, пошли за Аристотелем, который призывал совершенствоваться через добродетель. Для лучшей сохранности идей требовалась своеобразная „заморозка“ в сосуде стройной религиозной системы. Эта духовная крионика сотворила Христа как персонификацию Платона или Христа, как контейнер для стволовых клеток, в котором живые идеи Платона были бы близки к материализации, но оставались тонкими, свежими, призрачно телесными. Свое реальное воплощение они получают в земной церкви, а церковь есть Рим, подаривший маленькой нищей секте свою храмовую роскошь, законничество, манию величия. Рим впитал в себя святость Платона, облачил ее в багрянец жреческих одежд Марса Триждывеличайшего и вывел стонущей голодной толпе…»

«Таким образом, — перебил я кардинала, — христианство — всего лишь творческий псевдоним платонизма?»

«Да, так получается, — согласился Джакомо, — платонизму как любому живому существу было свойственно влечение к форме, и он прорвался к ней, увлекая за собой в мрачное будущее все драгоценности имперского Рима. Помнишь, как Христос выгнал торгующих из храма? Кто эти торгующие? Жалкие меновщики? Продавцы голубей? Ничего подобного! На этот вопрос давным-давно ответили Овидий и Марциал, зубоскалившие над богами античности. Они изгоняли их образы бичом сатиры, как мимы изгоняли Диану или Юпитера с подмостков театральной сцены. Подсознательно великие насмешники освобождали место в храме истории платоновскому абсолюту в Христианских розах. Хотя… сейчас историки и археологи нашли иную первопричину Евангелия»

«Что же это за причина?» — с еле заметной иронией спросил я.

Лицо кардинала напряглось, он чиркнул о меня спичкой своего шального от вина взгляда и полыхнул следующим странным монологом:

«Некоторые европейские богословы полагают, что Евангелие есть… ACTA DIURNA — символическое описание скачек в Большом Римском цирке. Это был великолепный поединок трех коней, впряженных в сирийские боевые колесницы: красную, зеленую и белую. Кони обладали невероятной красотой, но среди них выделялся один, по прозвищу ЭНТЕЛЛ. Это был любимец императора. Его Бог. В храме Долихийского Зевса император возвел в честь него черно-желтый алтарь из нумидийского мрамора и назначил ежегодные жертвоприношения — энтеллии. 25 марта в день весеннего равноденствия, когда все прославляли Великую Мать Кибелу, были назначены конные состязания. Весь цирк разделился на три партии: красную, зеленую, белую. Сенаторы заложили целые состояния ради победы императорского любимца, впряженного в красную колесницу, управляемую гностиком Понтием. Многие сделали ставку на зеленую колесницу, но практически никто не захотел ставить на неизвестного коня в белой колеснице. Это сделали 12 римских граждан, заложив последнее. Возницей белой колесницы был полукровок еврей-каббалист. В результате поединка конь императора споткнулся о камень, упал и умер, а эти двенадцать завладели половиной богатства Рима. Возница Понтий-гностик был распят на кресте, а для Этелла император изготовил прекрасную гробницу, которая на третий день после похорон коня оказалась пуста. По Риму пошли слухи, что конь ожил. Еврей-каббалист описал историю этих волнующих скачек в символической форме трагедии об умершем Боге-коне, превращенную последователями культа Митры в священную историю Сына Божьего. История почти три столетия передавалась устно, пока не была записана в виде Евангелия».