Кристин Валла - Туристы

Каждую неделю он присылал своим в Севилью фотографии. На снимках были красные лондонские автобусы, черные цилиндры трубочистов, монументальные здания; дома все это сортировалось и наклеивалось в альбом Терезы. Через некоторое время достопримечательности примелькались и сделались похожи одна на другую. Интерес Себастьяна понемногу начал ослабевать. Оставалась еще куча церквей, мостов и военных музеев, но ему уже надоело. Теперь он дни напролет проводил в Гайд-парке – сидел на траве и кормил птиц печеньем. Себастьян заскучал по дому. Как-то раз он перешел наискосок через Парк-лейн, чтобы заскочить в туалет какого-нибудь из отелей. Прошмыгнув мимо портье в «Дорчестер», он поразился изобилию роскоши, которое скрывалось за фасадом гостиницы, и полное отсутствие пыли. Выйдя на улицу, он постоял на тротуаре, разглядывая людей, которые входили и выходили из дверей. Они были облачены в ткани и овеяны ароматами из какой-то иной действительности и, как правило, подъезжали с десятком-двумя чемоданов. Себастьяну показалось, что вот они, самые сливки, украшающие верхушку городского пирога, самая дорогая и отборная его часть. В глазах его вновь вспыхнул голодный блеск. Восхищение и любопытство получили новую пищу. И тут подкатил черный лимузин. Швейцар со всех ног бросился открывать заднюю дверцу, и из машины вышла дама с невиданно высокой прической и такими алыми губами, Себастьян ничего подобного еще не встречал. Одета она была во все белое, длинные ногти так и сверкали. Он не поверил своим глазам. Это же была сама Джоан Коллинз – достопримечательность куда более замечательная, чем даже собор Святого Павла. И Себастьян сделал то, что было самым естественным в этом случае. Он поднял компактную камеру, щелкнул затвором и отослал снимок в Севилью.

Тереза не знала, что ей делать с Джоан. Такой знаменитости вроде бы не место в семейном альбоме, это уж точно. Тогда Тереза отнесла снимок в ателье, чтобы его увеличили, и вскоре госпожа Коллинз уже красовалась у нее на стене в рамке, достойной картины Гойи. Соседи заходили полюбоваться на это произведение искусства, портрет им понравился, в особенности эта симпатичная улыбка на лице красавицы из «мыльной оперы». Совсем другое дело, если сравнить с той замороженной миной, с которой они видели ее в «Династии». В разговоре с сыном Тереза похвалила портрет, и Себастьян наконец понял, что главные достопримечательности Лондона вовсе не старинные здания, а овеянные мифами знаменитости. Он бросил фотографировать фасады. Отныне Тереза стала получать по почте совершенно другие снимки. Тауэр, Биг-Бен и Букингемский дворец сменились теперь изображениями «Wham», Бой Джорджа и Джерри Холла. Себастьян ходил на премьеры фильмов, становился возле красной дорожки и ловил в объектив знаменитостей. Он торчал возле ресторанов «Сан Лоренцо», «Харви Николе» и бутиков на Бонд-стрит и в Найтс-бридже, высматривая знакомые лица. Отснятые пленки тут же проявлялись и отправлялись в Испанию. Стараниями Терезы в гостиной Оливаров появилась целая галерея портретов, и посмотреть ее потянулись люди даже из таких районов, как Макарена и Триана. Но только когда от Себастьяна пришла фотография исполнителя баллад Рейнальдо Аррибы, Тереза решила не вешать этот снимок на стенку. Арриба был снят в компании финской фотомодели. Тереза сочла эту фотографию слишком безнравственной. Ведь певец был женатым человеком, в Мадриде у него были жена и двое детей. Однако она все же не удержалась, чтобы не показать его нескольким соседкам. Много дней только и было разговоров об этой фотографии. Тереза сообразила, что снимок представляет большой общественный интерес не только для жителей Севильи, но для всего населения Испании, и она продала его в журнал «Ола» за тысячу песет.

Осенью Себастьян так и не вернулся в Севилью. Денег за материалы об Аррибе, проданные журналу «Ола», оказалось более чем достаточно. Тереза стала его посредницей и продавала фотографии не только в «Олу», но и в другие журналы. Гонзало горько переживал по поводу несостоявшейся карьеры сына в качестве кровельщика, но четырехстраничный репортаж о проблемах Рейнальдо, связанных с семейными неурядицами, наркотиками и сексом, проданный также в «О'кей» и «Пари-Матч», послужил ему некоторым утешением. Постепенно Себастьян выработал навыки толкового и пронырливого папараццо, и это при том, что он вовсе не был бессовестным наглецом, никогда не восторгался знаменитостями, не увлекался модой и не слишком хорошо умел прятаться и маскироваться. Фотография тоже не слишком его увлекала. Для него она стала способом уединенного существования. Прячась за самым большим глазом в мире, он мог всю ночь до утра продежурить перед темной дверью с одним засохшим сэндвичем и в обществе злобных псов. Вооруженный объективом и вспышкой, он мог, не смыкая глаз, снова и снова возвращаться на одно и то же место на тротуаре. Он мог ждать неделю, а то и две, прежде чем ему удавалось сделать стоящий снимок, понимая, что дело не в знаменитости как таковой, а в том, чтобы тут присутствовала некая история: новый партнер, новая прическа, расстегнувшаяся на груди пуговка или сердитый жест. Словно робкий инспектор парковки, он делал обход, заглядывая в окна ресторанов и витрины-магазинов, и «фотомодели» встречали его как назойливого родственничка. Иногда вслед ему выкрикивали угрозы. Несколько раз ему случалось потерять в стычке свой фотоаппарат. Себастьян стоически принимал такие неудачи. Он был терпелив. Он был упорен. Он был один среди космополитической пустыни, и ему это нравилось.