Роман Сенчин - Московские тени

Сергеев сделал движение, словно хотел вскочить, побежать, и с удивлением обнаружил бутылку в замерзшей руке. Поставил на землю, сжал туфлями с боков. На веранде продолжали о чем-то спорить. Или ругались. Различил визгливый голос жены. Ну вот…

Достал сигареты, закурил. Тут же, с рвотным звуком, выгнал из себя дым. Отшвырнул сигарету, продышался. Вот так бы и бросить курить. Р-раз – и навсегда… На работе из-за курения небольшие, но постоянные напряжения. Старший менеджер косится… Там нужны некурящие, чтобы как можно реже отлучались из торгового зала. А он, хоть и терпит до последнего, но раз-два в час приходится перекуривать. Могут за это попросить в итоге. Да и здоровье… Прав Володька – пора уже о здоровье задуматься. Тридцать два, а иногда чувствуешь себя развалиной. По утрам особенно и после секса… Вообще о многом пора задуматься.

Двинул затекшей ногой. Бутылка упала, булькнула водка. Сергеев резко согнулся:

– Твою-то мать!

Схватил, тщательно закрутил крышку. Заметил негаснущий уголек сигареты в траве. Поднялся, подошел, затоптал. Боевой настрой поуменьшился… Кряхтя, сел обратно на чурку, проворчал:

– Понеслись мелочи. – И мысли завертелись привычные: как там дочка спит, уснул ли в конце концов Саня, как они в самом деле разместятся все на ночлег, поставила ли жена докорм в холодильник, чтобы не скис…

Кто-то спустился с крыльца и стал бродить по двору. Потом позвал:

– Никита! – голос Натальи. – Никита, ты где?

– Здесь, – машинально отозвался он. – Что случилось?

Наталья подошла. Пригляделась.

– Ты сидишь, да? Как тут сесть?

– Ну вот чурки лежат. На них…

Наталья шлепнулась на горку, чуть не свалилась. Заворчала:

– Лесоповал какой-то…

Сергеев наблюдал за ней и ругал себя, что откликнулся. Ощущение просветления исчезло совсем, сменилось брезгливостью, тошнотой и усталостью…

– Никита, мне надо с тобой поговорить.

– Да?.. О чем?

– Очень серьезно… Очень. – Но от слова к слову голос Натальи терял твердость, расплывался. – Это очень… очень серьезно.

– Ну я понял уже. О чем?

– Погоди, я настроюсь… Очень серьезно.

Сергеев подождал. Надоело. Сидеть рядом с немолодой пьяной женщиной стало невыносимо.

– Наташ, я спать хочу. Я пойду…

– Нет, ты не смеешь!

– Почему это?

– Потому. Потому! Это вопрос жизни! Ты понимаешь? – жизни! Ты можешь хоть это понять?!

– Ну ладно, ладно. Я слушаю.

– Я о Володе хочу… Только по-честному так, как с другом. Да?.. Да?!

– Да, да. Давай.

– Понимаешь, он замечательный человек. Замечательный! И безумно несчастный. Еще и сегодня… Что ему теперь делать с лицом… Спектакль послезавтра утренний, для детишек…

Сергеев почувствовал – если не выпьет сейчас, не сможет дослушать Наталью – или уйдет, или скажет что-нибудь. Открутил крышку, выдохнул и сделал большой глоток. Водка не пошла, метнулась обратно, и пришлось изо всей силы толкнуть ее внутрь себя, судорожно сжать верх горла… Медленно, нехотя, обжигая пищевод, водка стекла в желудок.

– Он страшно одинокий, – говорила Наталья все более спокойно, почти на одной ноте, словно не к Сергееву обращалась, а саму себя тысячный раз старалась убедить. – Он один совсем. Мама ведь умерла, никого теперь. Совсем… Я когда приезжаю, он бродит в этой квартире своей, как тень. Ночью свет не тушит. Знаешь…

– Выпьешь? – не выдержал, перебил Сергеев.

– Что? А, да. – Она взяла бутылку, подержала. – Так прямо? Рюмки нет?

– Нет.

Наталья пригляделась к бутылке.

– Наша, на бруньках… А закусить?

– Нет, – соврал Сергеев; просто лень было лезть в карман, доставать колбасу.

– Ну и ладно. – Наталья вставила горлышко в рот, запрокинула голову, послышались бульки; Сергееву показалось, что пьет она очень долго. Но потом громко отфыркивалась и плевалась. Кусала какую-то щепку…

– Я, – продолжила, отдышавшись, – я сейчас с ним говорила… Мы говорили. И я… ну, призналась, в общем. Мы ведь давно дружим. Честно, именно дружим. Без всякого… Я убираться к нему приезжаю, суп варю. Он же совсем… И сейчас, – тяжкий вздох, – сейчас решилась сказать. Ну, про то, что он лучший, что… А он… Знаешь, что он?! Он! – вдруг вскрикнула Наталья со всхлипом. – Он знаешь, что?.. Никит, скажи по-честному, это правда? А? Вы ведь между собой, как мужчины… Вы ведь… Скажи, это правда?

– Что правда-то?

– Ну… Он сказал, что он… ну, педераст. Прямо так. Я ему… а он – про это. А? Скажи, правда? Никита?

– Да ну как, – бормотнул Сергеев растерянно; уж такого вопроса он не ожидал. – Ну вообще-то… – Пожал плечами.