Ромен Гари - Цвета дня

— Вы не можете войти в таком одеянии. Вам известно, что разрешены лишь пристойные маскарадные костюмы. Мы не хотим никого шокировать.

— Но я не в маскарадном костюме, — запротестовал священник.

Он выглядел как честный человек, тревожащийся о том, чтобы его поняли.

— Я действительно кюре из Жьена, что над Сент-Аньес, на Большом Карнизе, ну вы знаете. Я специально приехал из деревни, чтобы немного потанцевать.

Люди смотрели на него в растерянности. Они и в самом деле пришли в ужасное замешательство. Даже неверующие чувствовали, что им наносится удар ниже пояса. А Папа, что бы он на это сказал? — явно думали они. В общем, они смутно чувствовали себя задетыми. И дело тут не в религии, говорили они себе. Дело в том, что каждая вещь должна быть на своем месте, у каждой вещи есть свое место. Становилось не совсем понятно, кто есть кто. Это несерьезно. Нельзя больше ни на что положиться, вот так.

— Послушайте, дражайший, — взмолился кюре. — Пропустите меня. Я не в маскарадном костюме, просто я пытаюсь дискредитировать себя.

Вилли ощутил чудесную легкость: из-за этого малого он будто потерял как минимум сто килограммов.

— Не можете же вы вечно упорствовать в своем антиклерикализме! — раздражался кюре.

Он принялся скандалить, грозился написать своему епископу и вообще вел себя так, будто хотел попрать землю и впутать всех в историю, Вилли почувствовал себя лучше: похоже, у, него есть партнер. Он подмигнул кюре, и тот ему ответил, и люди были очень шокированы: они впервые видели, чтобы кюре подмигивал с таким вот видом, это было ужасно. Они больше не чувствовали себя в безопасности.

— Не обращайте на него внимания, — сказал Вилли. — Это католические писатели довели его до такого состояния. Что именно вы изображаете, старина? Грэма Грина? Мориака? Достоевского?

— Так вы не пускаете меня? — орал кюре. — Предупреждаю, если вы не дадите меня станцевать вальс, я пущусь во все тяжкие. Я завалюсь к шлюхам. Нажрусь дерьма. Это послужит вам уроком!

Люди были в ужасе. Может, все же лучше дать ему станцевать вальс. Так они хоть что-нибудь спасут. Они молча страдали, в особенности интеллектуалы. Для тех речь действительно шла об уважении человека. Им казалось, они теряют престиж. Вилли внимательно вгляделся в кюре, пытаясь понять, уж не Бебдерн ли это, но это был не он. Это доказывало, что организуется сопротивление. Люди уже не давали безропотно сдирать с себя кожу. Организовывалась борьба за достоинство. Очевидно, многие бедняги с ободранной кожей воспользовались карнавалом, чтобы провести несколько мгновений, высунув голову наружу и вдыхая добрый старый глоток чистого воздуха, прежде чем снова вернуться в конторы. Они делали небольшой пируэт, три шажка, испускали, приложив руку к сердцу, вопль протеста, затем возвращались туда, откуда пришли. Вилли разглядывал кюре — фальшивого или настоящего — с легкой иронией или, вернее, с излишней серьезностью, которую выказывают профессионалы по отношению к любителям. Он увел его в кафе, чтобы вместе выпить. К удивлению Вилли, кюре после того, как водрузился на банкетку, достал из кармана коробок спичек, чиркнул одну спичку, загасил ее, поднес к ноздрям и с мечтательным видом шумно втянул в себя воздух.

— Хорошо, — прошептал он, — очень хорошо!

— Сера, что ли? — спросил Вилли. Кюре испустил протяжный вздох и взял новую спичку.

— Дайте и мне одну, — попросил Вилли.

Какое-то время они наслаждались и сожгли так весь коробок, а официант все бродил вокруг них с круглыми глазами и не решался взять заказ. Затем кюре встал, сунул Вилли в карман новый коробок и в тоске потащился на улицу — ни тебе отца, ни матери, — а завтра он, вероятно, вернется в свою контору или продолжит продавать то, что продавал прежде, Вилли проводил его благодарным взглядом: мир был полон чудесных друзей, нежных и братских соучастников, которым ничего больше и не надо, лишь бы только бок о бок с вами защищать достоинство. У реальности было много врагов, и достаточно им встретиться, сгруппироваться, чтобы построить лучший и полностью сымпровизированный мир. Он вспомнил Сопрано, и ему сделалось совестно: посмеялись и будет, подумал он, поднимаясь. На сей раз нужно быть серьезным. Он достал банкноты из кармана, нарочито зажал их в руке и вновь принялся искать. На сей раз нужно быть серьезным, быть, что называется, реалистом. Он пересек площадь Массена и вышел к границам старого города. Здесь, несмотря на мелькавшие изредка маски и маскарадные костюмы, несмотря на раздававшееся время от времени мяуканье бумажных труб и протянувшиеся кое-где по земле шлейфы конфетти, Ницца продолжала свою обычную ночную жизнь: шоферы автовокзала в своих белых фуражках; цветочницы, которые проводили ночь за оформлением витрин и пахли мимозой; несколько гидов, уставших от английского из-за того, что слишком много на нем говорили, и теперь наверстывавшие упущенное на провансальском диалекте, — так мы стараемся отдышаться; официанты и служащие казино и кафе, зажав под мышкой снятые крахмальные воротнички, заглатывали завтрак, прежде чем отправиться спать; одна-две целующиеся парочки, которые оказались тут случайно, потому что им всюду было хорошо; несколько молодых людей из старого города, входивших в ту добрую сотню статистов, которых оплачивал Праздничный комитет, чтобы они создавали веселье на улицах: измученные, они пили кофе, прежде чем отправиться по домам, — их намалеванные углем усы наполовину стерлись, а под мышкой они держали свернутые в ком маскарадные костюмы. Вилли побывал еще в парочке кафе, нарочито вываливая на стойку деньги, но никто не клевал. Лишь ближе к двум часам ночи, когда он выходил из одного бистро на площади Гримальди, ему показалось, что за ним кто-то идет. У него учащенно забилось сердце, и на миг он испытал радостное предвкушение, как в детстве. Он быстро обернулся и увидел два неясных силуэта, которые тут же остановились. Он выбрал первую попавшуюся пустынную улочку и углубился в старый город. Тот спал; карнавал его не коснулся. Несколько следов конфетти у дверей. Вилли по-прежнему слышал позади себя шаги, но не решался обернуться. Ему было довольно того, что он ощущал свое сердце, которому было страшно, и шагал среди этой нереальной декорации из луны, ночи и итальянских фасадов, которую, казалось, подготовили к смерти Пьеро или триумфу Арлекина. Он улыбался, как всегда, когда ему было страшно. Он был в меру навеселе, как раз настолько, чтобы не поддаться наваждению ребячества — тому слабому и постыдному ощущению детскости, которое реальное умеет внушить тем, кого хочет сохранить. Шаги приблизились, и Вилли колебался между страхом и заклинанием, желанием бежать и желанием играть. Главное было не дать себя сразу убить или оглушить — успеть предложить им сделку. Все, что было при нем, — как аванс, а остальное — семьсот тысяч франков, — когда они освободят его от соперника. Он теперь был на краю старого города, перед портиком, сквозь который — как чудесная декорация к «Плутням Скапена» — виднелось море и лунный свет, позади пустых лотков рыбного рынка, и с наслаждением вдыхал воздух: если ему суждено умереть здесь, это действительно явится апофеозом, он заранее смаковал идею испустить дух среди этого резкого запаха макрели. [35] Игра слов: maquereau (франц.) — макрель, а на арго — сутенер. Он остановился, и почти в тот же миг его догнали двое мужчин. Он инстинктивно развернулся к ним и увидел красно-белую полосатую футболку, маску, шейный платок.