Тахар Бенджеллун - Священная ночь

Со временем у меня появились мелкие привычки, заставившие утратить многое: исчезли приступы дикой ярости, чувства притупились, началось угасание, то самое угасание, которое ведет к небытию, к медленному умиранию. Ощущения мои растворились в озере стоячей воды; тело остановилось в своем развитии; оно уже не менялось, перестав двигаться, оно увядало, ничего не чувствуя. То не было ни жадное, в полном расцвете сил тело женщины, ни тело мужчины, спокойное, уверенное. Я была чем-то средним, а вернее всего, порождением ада, да, я побывала в аду.

Шли они долго. Шли молча. Шли с самого рассвета. Их можно было заметить издалека. Они передвигались маленькими группами. Шли из дальних мест, кто с севера, кто с востока. Желание взобраться на дюну, проникнуть в легендарное святилище, источник света, не оставляло на их лицах и следа голода, жажды или изнурения. Губы у них растрескались от зноя и ветра; у некоторых носом шла кровь; но все мирились с этими неприятностями. Не испытывали ни усталости, ни сожалений. Они шли по песку, приноравливаясь к его текучести, вздымая свою тень, словно знамя, дабы послать привет последней дюне, забыть суховей и утренний холод, дабы прийти в тот момент, когда свет становится мягким, расплывчатым, когда блики его, распростившись с солнцем, не торопясь, угасают в небе, отдающем себя во власть ночи. Надо было дойти именно в этот момент, а сколько он продлится — неизвестно. Предаваясь в одиночестве размышлениям, я решила, что начало вечности будет здесь. Всякое движение должно закончиться и раствориться в этом свете. У пустыни свои законы, а у благодати свои секреты.

Те, кто пускался в подобное путешествие, не задавались пустыми вопросами. Они знали, что должны прийти в ту минуту, когда день встречается с ночью. Это было одно из условий успешного обращения за помощью к Святой.

Я была безжалостной Святой. То статуя, то мумия, я царила над всеми. Я лишилась памяти и явилась неведомо откуда. Кровь моя, должно быть, стала белой. Что же касается глаз, то они меняли свой цвет в зависимости от солнца.

Приходившие сюда женщины были большей частью молоды, их сопровождали матери или тетки. Сами они не решались взглянуть на солнце. Глаза их были обращены вниз, на песок, который они молча топтали своими ступнями в толстых шерстяных носках.

До них дошли слухи о Святой песков, дочери света, руки которой были наделены благодатью и властью исправлять непоправимое, ставить преграду несчастью, а возможно, даже избавлять молодых женщин от бесплодия. Они приходили сюда, испробовав до этого все. Я была их последней надеждой.

Все должно было вершиться при полном безмолвии. Безмолвие в этих местах было окрашено холодом и потому казалось голубым. Оно нисходило само собой, словно свет, что сочится сквозь камни. Только слабое эхо, напоминавшее крик младенца, звучало, не смолкая, в сознании женщин.

Я восседала на троне, на руках — белые перчатки, лицо закрыто покрывалом. Женщины, одна за другой, ползли по комнате на коленях, с опущенной головой. Всего-то полметра отделяло меня от них. Они целовали мне руку и поднимали свое платье. Я ласково гладила их плоский живот, осторожно касалась лобка.

Сняв перчатку, я отдавала им свое тепло, которое должно было согреть их чрево. Иногда пальцы мои с силой бороздили кожу живота, словно мягкую, влажную землю. Женщины были счастливы; некоторые пытались удержать мою руку, направляя ее чуть ниже. Им казалось, что одного поглаживания мало. Для большей верности они вынуждали меня мять их кожу, оставляя на ней кровавые отметины. Я не знала устали. Женщины шли чередой целую ночь напролет. Согласно Закону здешних мест и велению владыки, невидимого, но вездесущего, они обязаны были удалиться на заре, с первыми лучами солнца. Перед лицом совсем молоденьких женщин, которых ко мне приводили, я терялась. Порою они были такими юными, что я не решалась прикасаться к ним. Я довольствовалась тем, что опускала пальцы в чашу с целебным маслом, а потом едва прикладывала к их губам. Некоторые слизывали его, другие отворачивались, возможно, их смущал чересчур резкий запах масла. Нередко матери похлопывали их по затылку, заставляя потереться лицом о мою руку.

Ну а потом я познала ад. Ночь стояла ясная, но все представлялось каким-то несуразным: любой звук отдавался гулким эхом, предметы перемешались сами собой, лица менялись на глазах, да и со мной творилось что-то неладное, и я впала в отчаяние.