Тахар Бенджеллун - Священная ночь

Эта узкая улица, улица позора вела в пропасть. Мне было любопытно. Я хотела дойти до самого конца. Жители покинули улицу, потому что прошел слух, будто она ведет в ад, будто выходит во двор, где черепа выставляют, словно арбузы. Никто больше туда не ходил. Проклятая улица, где время от времени прятался какой-нибудь сбежавший из ада мертвец.

Я всегда думала, что отец, несмотря на все свои молитвы и щедрую милостыню, обязательно попадет в ад. Теперь я в этом просто не сомневалась. Наверняка расплачивается там за свои грехи. Возможно, и я когда-нибудь присоединюсь к нему, ведь я — главный источник его грехопадения. Но прежде я поживу, это дело решенное.

Такие мысли одолевали меня, когда я вдруг заметила входившего на кухню Консула. Я встала. Знаком он приказал мне сесть. Я застыла на месте. Он заваривал чай с мятой. Руки его точно знали, где лежит каждая вещь. Они не искали, а без малейшего колебания тянулись к нужному предмету. Приготовив чайник, он сказал:

— Не могли бы вы согреть воду?

Консул никогда не пытался сам зажечь огонь. Как только вода закипела, он встал и налил ее в чайник. Потом выключил газ и поставил чай настаиваться.

— Чай будет не очень вкусный, — сказал он, садясь. — Прошу прощения. Мята не совсем свежая. Мы забыли ее купить. Теперь можете наливать.

Мы молча выпили чай. Вид у Консула был довольный.

— Сейчас не время для чая, — снова заговорил он, — но мне вдруг очень захотелось выпить чаю, просто так; вот я и пришел. Надеюсь, что не помешал вам. Я мог бы попросить прислать мне стакан чая из кофейни на углу, но мне хотелось выпить его здесь.

Я не нашлась, что ответить.

— Почему вы краснеете? — спросил он.

Я приложила руки к щекам: они были горячими; должно быть, я и в самом деле покраснела. Меня поразила изысканная грация его жестов. Я не решалась смотреть на него; казалось, он наделен каким-то особым чутьем и, даже ничего не видя, знает обо всем, что творится вокруг. Я отошла немного и стала наблюдать за ним. Был ли он красив, не знаю, только в нем чувствовалась душа; нет, пожалуй, не только это… В нем ощущалась… Словом, он внушал мне робость.

Выпив чай, он сказал:

— Мне пора идти; дети — народ ужасный. Я пытаюсь приобщить их к Корану, как к прекрасной поэзии, а они то и дело задают вопросы, которые ставят меня в затруднительное положение, ну, например: «Это правда, что всем христианам уготован ад?» или того чище: «Раз ислам лучшая из религий, почему Аллах так долго ждал, прежде чем распространить ее?» Вместо ответа я повторяю вопрос, устремляя взор в потолок: «Почему ислам пришел так поздно?..» Может быть, вам известен ответ?

— Я над этим уже думала. Только, видите ли, я, как и вы, восхищаюсь великолепной поэзией Корана, и меня возмущают те, кто пытается извлечь из него какую-то пользу и тем самым ограничить свободу мысли. Это отъявленные лицемеры. Впрочем, и в Коране говорится о том же…

— Да-да, понимаю… понимаю…

Помолчав немного, он процитировал вторую строфу суры [13] Сура — глава Корана (прим. пер.) «Лицемеры»:

— «Они обратили свои клятвы в щит и отклонились от пути Аллаха. Поистине, скверно то, что они делают!..» [14] Коран. Пер. И. Ю. Краковского. М., 1963 (прим. пер.) Фанатики или лицемеры. Какая разница, они так похожи, и у меня нет ни малейшего желания знаться с ними.

— Я-то хорошо их знаю. Раньше мне приходилось иметь с ними дело. Они взывают к религии, чтобы подавлять и властвовать. Зато теперь я уповаю на свободу мысли, на право верить или не верить. Это дело моей совести. Мне уже доводилось отстаивать свою свободу, защищая ее от призраков ночи.

— Мне нравится ваша улыбка.

При упоминании о ночи на лице моем и в самом деле промелькнула улыбка. Он попросил у меня чистый носовой платок. Сняв темные очки, он тщательно вытер их платком. А перед тем как выйти, остановился на минуту перед зеркалом, поправил джеллабу и причесался.

Прибрав в доме, я заперлась в умывальной комнате. Там не было ни умывальника, ни ванной, просто стояли тазики под кранами холодной воды. Я взглянула на себя в маленькое зеркальце. Отметила, что похудела. Груди мои заострились. Я провела рукой между ног. Мне все еще было больно. Я уже не девственница. Пальцы мои подтвердили то, о чем я догадывалась. Встреча в лесу была слепой и грубой. Однако воспоминание о ней не вызывало у меня никаких чувств или суждений. В моих глазах это было одно из многих событий, которые мне довелось пережить, а я не имела привычки драматизировать их. События не должны оставлять ран на моем теле. Так я решила. И стала учиться искусству забывать. Главное — не тащить за собой двадцать лет обманной жизни, не оглядываться назад, отгонять безжалостными пинками кровожадную свору воспоминаний, что преследуют меня по пятам, соперничая в бесстыдстве и нестерпимой мерзости. Я знала, что какое-то время они будут терзать меня. Чтобы избавиться от них, надо попросту отсутствовать, не откликаться, когда они стучат в дверь моего сна. И я решила всерьез заняться домом и Консулом; стать женщиной, развивать свою чувствительность, вернуть своему телу мягкость, которой оно было лишено.