Мишель Турнье - Каспар, Мельхиор и Бальтазар

Я любил Бильтину, а влюбленные не скупятся на такие слова, как «обожать», «боготворить», «поклоняться». Им надо прощать — они не ведают, что говорят. С той ночи я понял все, однако, чтобы меня вразумить, понадобились эти две карнавальные фигуры, окутанные клубами благоуханного дыма. Никогда еще плач Сатаны не раздирал мне сердце с такой силой. Это был долгий безмолвный вопль, не затихавший во мне, воззвание к чему-то иному, прорыв к другим горизонтам. Это вовсе не означает, что я стал пренебрегать Бильтиной, отвернулся от нее. Наоборот, я чувствовал себя близким к ней, как никогда прежде, но это было новое чувство — какое-то братство в падении, жгучая жалость, пылкое сострадание, которое влекло меня к ней и звало увлечь ее за собой. Бедная Бильтина, такая слабая, хрупкая, несмотря на свое детское двоедушие, посреди царского двора, где все ее так ненавидят!

Вскоре я получил страшное доказательство этой ненависти, и представил мне его, конечно, не кто иной, как Каллаха.

Ее многолетняя служба при мне и должность управительницы гарема позволяли ей входить в мои покои в любое время дня и ночи. И вот однажды в разгар моей бессонницы Каллаха явилась ко мне в сопровождении евнуха, несшего факел. Она была страшно возбуждена и с трудом подавляла торжествующую радость. Но придворный этикет возбранял ей начинать разговор первой, а я не хотел торопить катастрофу, неизбежность которой уже предчувствовал.

Я встал, накинул ночной халат и стал чистить зубы, не обращая никакого внимания на старуху, сгоравшую от нетерпения. Наконец, взбив подушки, я снова растянулся на них и небрежно спросил: «Ну, Каллаха, что нового в гареме?» Потому что, само собой, я не разрешал ей обсуждать другие вопросы. «Твои финикийцы!» — воскликнула она. Будто я не понимал с первой минуты ее появления, что речь пойдет именно о них.

— Твои финикийцы! Они такие же брат и сестра, как я и вот он! — И она коснулась плеча евнуха.

— С чего ты взяла?

— Если ты мне не веришь, пойдем со мной. Увидишь сам, в какие братские игры они играют!

Я тотчас вскочил. Вот оно что! Мутная тоска, снедавшая меня все последние недели, сменилась смертоносным гневом. Я накинул на плечи бурнус. Каллаха, не ожидавшая от меня такой вспышки ярости, в ужасе попятилась к двери.

— Идем, старая карга. Веди!

Дальнейшее разыгралось с невесомой стремительностью кошмара. Любовники застигнуты в объятиях друг друга, вызвана стража, юношу тащат в подземелье, Бильтина, прекрасная как никогда, в озарении счастья, которое теперь рухнуло, Бильтина в слезах и в наготе, прикрытой только длинными распущенными волосами, единственной ее одеждой, желанная, как никогда, заточена в темницу площадью шесть шагов на шесть, Каллаха исчезла, ибо она, стреляная птица, по опыту знает, что в такие минуты лучше не попадаться мне на глаза, а я оказался вдруг в жутком одиночестве среди ночи, такой же черной, как моя кожа и глубины моей души. Наверно, я бы заплакал, не знай я, как мало подходят слезы негру.

Были ли Бильтина и Галека братом и сестрой? Вряд ли. Я уже отмечал, что их физическое сходство, вначале не вызывавшее у меня сомнений, стало исчезать в моих глазах по мере того, как под тождеством расы все резче проступали индивидуальные черты. Что побудило их лгать, объяснить нетрудно: выдав своего любовника (или мужа) за брата, финикийка уберегала его от моей ревности, открывая перед ним возможность делить с ней милости, какими я ее осыпал. Из осторожности им следовало бы соблюдать особенную сдержанность в отношениях друг с другом. То, что они повели себя так дерзко, меня бесило — стало быть, зная, сколько шпионов их окружает, они готовы были бросить мне вызов! — но в то же время их легкомыслие, их смелость удивляли и даже трогали меня. Что касается родственных уз — не все ли мне равно, вправду или нет они брат и сестра. Фараоны Верхнего Египта, которые не так уж далеки от меня во времени и в пространстве, женились на своих сестрах, стремясь обеспечить потомкам чистоту крови. Для меня союз Бильтины и Галеки — это союз подобных. Белокурая и белокурый тянутся, льнут друг к другу, а чернокожего отбрасывают прочь в окружающий мрак. Вот единственное, что имеет для меня значение.

В последующие дни мне пришлось выдержать молчаливый или завуалированный нажим моего окружения, которое побуждало меня покончить с виновниками. Многого ли стоит в глазах царя жизнь двух впавших в немилость рабов? Но, несмотря на мой возраст, мне достало мудрости понять: для меня главное не совершить правосудие, ни даже отомстить, но залечить рану, меня терзающую. А стало быть, я должен действовать исходя из разумного эгоизма. Если я предам смерти, мучительной или мгновенной, одного из двух финикийцев — но которого? — или обоих сразу, утешит ли это мое горе? Вот единственный важный для меня вопрос, но никто из тех, кто вокруг меня испускает вопли ненависти, не способен на него ответить.