Мишель Турнье - Каспар, Мельхиор и Бальтазар

Но случилось нечто еще, что для меня, мероитского царя, превзошло по красоте все остальное, — этот чудесный сюрприз Святое Семейство, без сомнения, приготовило потому, что ожидало моего прихода.

— Какой же это сюрприз, царь Каспар? Я умираю от любопытства и нетерпения!

— А вот какой! Ты только что слышал, как Бальтазар сказал, что верит в существование черного Адама, Адама до грехопадения, — только у согрешившего Адама кожа стала белого цвета.

— Да, в самом деле, я слышал, как он говорил что-то о чернокожем Адаме.

— Я вообразил вначале, что Бальтазар говорит это, чтобы доставить мне удовольствие. Ведь он так добр! Но, приблизившись к Яслям, чтобы поклониться Младенцу, что же я увидел? Крохотного черного ребеночка, в мелких кудряшках, с маленьким плоским носиком — словом, ребеночка, как две капли воды похожего на новорожденных моей африканской родины.

— Черный Адам, а теперь и Иисус-негритенок!

— Чему удивляться? Если Адам стал белым только после того, как согрешил, разве Иисус не должен быть чернокожим, подобно нашему пращуру до грехопадения?

— Но как же его родители, Мария и Иосиф?

— У них кожа белая, говорю прямо: они белые, как Мельхиор и Бальтазар.

— Но что же сказали остальные при виде такого чуда — черного ребенка, рожденного от белых родителей?

— Понимаешь, они ничего не сказали, а я из деликатности, чтобы не унизить их, ни словом не намекнул, что видел в Яслях черного ребенка. Вообще-то я не уверен, все ли они хорошенько рассмотрели. В хлеву ведь было довольно темно. Может, только я один и заметил, что Иисус — негритенок… Каспар умолк, растроганный воспоминанием.

— Что же ты намерен делать теперь? — спросил Таор.

— Я хочу поведать всем, кто захочет меня выслушать, чудотворный урок любви, полученный в Вифлееме.

— Ну что ж, начни с принца Таора, преподай мне этот первый урок христианской любви.

— Младенец в Яслях стал негром, чтобы как можно лучше принять африканского волхва, царя Каспара. В одном этом больше любви, чем во всех известных мне сказках, ей посвященных. Этот удивительный пример призывает нас уподобляться тем, кого мы любим, видеть их глазами, говорить их родным языком, почитать их. Изначальный смысл слова «почитать» — это «посмотреть дважды». Только тогда наслаждение, радость и счастье обретают высшую силу, имя которой — любовь.

Если ты ждешь от другого, что он подарит тебе наслаждение или радость, значит ли это, что ты его любишь? Нет. Ты любишь только самого себя. Ты требуешь, чтобы он служил твоей любви к самому себе. Истинная любовь — в наслаждении, которое мы испытываем оттого, что наслаждается другой, в радости, которая рождается в нас при виде его радости, в счастье, которое нам дарит его счастье. Наслаждаться наслаждением другого, радоваться его радостью, быть счастливым его счастьем — только это и есть любовь.

— А Бильтина?

— Я уже отправил гонца в Мероэ с приказанием немедленно освободить двух моих финикийских рабов. Пусть делают что хотят, а я буду счастлив тем счастьем, что смог подарить Бильтине.

— Царь Каспар, не стану с тобой спорить, но мне кажется, ты изрядно охладел к Бильтине с тех пор, как побывал в Вифлееме…

— Я люблю ее не меньше прежнего, но другой любовью. Эта новая любовь может озарить счастьем нас обоих, не унижая нас, как прежде: ее — оттого, что она лишена свободы, меня — оттого, что я мучаюсь ревностью. Бильтина может предпочесть мне Галеку. Тогда она покинет меня, но прежде одарит меня счастьем от сознания, что она счастлива. И я не буду чувствовать при этом ни малейшей досады, потому что отныне не буду низводить ее до положения вещи и пытаться обращаться с ней как со своей собственностью.

— Друзья, Бальтазар, Мельхиор и Каспар, — сказал Таор. — Смиренно признаюсь вам, я немногое понял из ваших слов. Искусство, политика и любовь, как вы их отныне понимаете, — все это для меня ключи без замков или, наоборот, замки без ключей. Правда, я не слишком интересуюсь всем этим. У каждого из нас свои заботы, но Младенец способен избавить нас от их бремени, безошибочно проникая в тайное тайных души каждого. Вот почему то, что он вкладывает в самое сердце одному, остается недоступным для других. Я сгораю от любопытства, гадая, каким языком станет Он говорить со мной. Видите ли, я пустился в путь не ради музея, не ради народа, не ради женщины… Нет, не стану объяснять, вы решите, что я над вами смеюсь, и сами поднимете меня на смех или рассердитесь. Может, только тебе, царь Бальтазар, свойственны такая снисходительность, великодушие и широта взглядов, что ты способен понять, что судьба иной раз принимает обличье жалкого лакомства. Младенец ждет меня с ответом, предназначенным принцу Сладкоежке, который спешит к нему с Малабарского берега.